Бестиарий - Иван Наумов

Что, собственно, и случилось сегодня.

Очертания контейнеров начали проступать на фоне светлеющего неба. Железные гробы, хранящие за тяжёлыми засовами немало страшных тайн.

— А ты, красавчик, вообще когда-нибудь слышал про дантистов? — Везунчик понемножку приходил в себя, и первым после укола заработал его поганый язык.

Не рот, а помойка, жаловалась Петеру пьяненькая Гертруда, разбитная любительница приключений и красивой жизни. На открытой верхней веранде ночного клуба было не так шумно, как внутри. Стоило Петеру подняться подышать, как у локтя нарисовалась эта раскрашенная кукла. Сначала напрашивалась на шампанское, но удовлетворилась предложенным мартини.

Петера её присутствие не особенно тяготило — не больше, чем шум улицы или урчание холодильника. Вечерний воздух быстро остывал, стремясь к обещанной метеопрогнозом нулевой отметке.

Петеру было велено выгулять двух гонцов от Харадиная. Одичавшие от лесной жизни бойцы пошли в отрыв, как только убедились, что всё оплачено принимающей стороной: оккупировали большой полукруглый диван в партере стрип-подиума, их тут же облепили местные феи, рекой полилась выпивка, захрустел хворост купюр. Организовав процесс и убедившись, что все всем довольны, Петер незаметно ретировался. Сквозь плотные двери на веранду пробивался только размазанный басовый «умц-умц», в прорехах рваных зимних туч проглядывали обломки созвездий. В дальнем углу балкона целовалась парочка, смешанным разгорячённым дыханием выпуская облачка пара.

Гертруда что-то там рассказывала, то и дело дёргая Петера за рукав, когда он уж слишком отвлекался. Неуклюже намекала на свою малобюджетную доступность. А потом, чувствуя, что внимание собеседника совсем ускользает, решила блеснуть коронной историей.

— А ты в покер играешь? — Строго спросила, требовательно. — Все крутые мужики играют в покер! Это типа как проверка нервов и всё такое. Был у меня один ухажёр — вот круть так круть! Даром что задохлик, а сядет за стол — только держись! Рожа кислая, будто капусты объелся. Как в карты посмотрит — того гляди задремлет. Глаза прикроет — ну, думаю, уснул! Раз проиграет, другой, спасует, фишки — как песок сквозь пальцы. Потом злиться начинает, губы кусает, пальцами по краю стола барабанит. Жилы на лбу вспухают — торопится, ошибается, деньги тают. Кто рядом сидит, наверно, радуется, караулит дурачка, как на леске водит. А мой дружок совсем в раж впадает, ставит всё больше, от фишек уже и половины не остаётся. И вдруг — как клинит его, понимаешь? Поднимает и поднимает ставку, как будто наобум, наудачу. Другие и рады ему помочь с деньгами расстаться. Тащат его вверх, раскручивают, посреди стола — гора, а тут мой Везунчик — ва-банк! Как карты открываются, тут впору всем остальным губы покусать — что бы у них у всех на руках не сложилось, а у него поболе будет. Сгребёт он всё к себе, улыбается, будто счастью своему не верит, простак простачком — вот, мол, повезло!

— Да, повезло твоему другу, — подтвердил Петер. — Новичкам вообще часто везёт.

— Ну да, ну да! — Гертруда язвительно рассмеялась. — Я это везение семь дней подряд наблюдала. От стола к столу. Мы с ним за эту неделю и во Франции, и в Испании, и в Бельгии побывали. Запал он на меня, веришь?

Не верю, подумал Петер. На таких не западают.

— И что же, — спросил он, — все семь дней в плюсе? Каждый день кому-то облегчал кошелёк?

— А ты не смейся! — Гертруда крепче ухватила его за локоть, дыхнула в лицо. Мартини, кариес, тепло. — Он не просто так выигрывал — я подсмотрела. Какому-то божку молился, статуэтку таскал с собой, не расставался с ней никогда! А как в клуб или в казино ехать собирался, так эластичным бинтом её к ноге приматывал, давай покажу куда!

— Не надо, я понял, — Петер вывернулся из её порывистого объятия. — Так что за статуэтка-то была? Красивая?

Гертруда равнодушно отвернулась, опершись на перила, разглядывая светящийся окнами пригород. Петер потрепал её по плечу. Подозвал официанта, показав на её пустой стакан.

— Ты, наверное, сильно ему понравилась. Он, небось, до сих пор за тобой ухлёстывает, а?

Лесть не слишком, но подействовала. Гертруда порылась в сумочке, выудила оттуда сигарету, сунула Петеру в руки зажигалку, подождала, пока он даст ей прикурить.

— Вот, — сказала, раскрыв ладонь, — вся память о моём Везунчике.

Фишка-соточка, радужные цифры в полосатой шестерёнке.

— Сунул напоследок: на тебе, Гертруда, на большую удачу. Соврал, конечно. Ему вообще соврать — как плюнуть. Такой. Не рот, а помойка. Знаешь, как он другой раз из себя людей выводил? Играет, всё спокойно, чинно, все вежливые, ни крика ни звука. И вроде беседуют по-светски, о том да об этом. Вот Везунчик и скажет что-то — обычное, простое. А глядишь, кто-то из игроков вдруг трепыхнётся как рыба, задёргается ни с того-ни с сего. Я его спросила как-то, а что там этот разволновался-то так? А Везунчик мне ответил: «Видно, я ему случайно на мозоль какую-то наступил». Только этих «случайно» по пять штук за вечер не бывает. Вроде за стол мирно садились, а тут волками глядят, друг на друга зыркают. И каждому по словцу от Везунчика досталось, а то и по два. Понимаешь?

— Не-а, — признался Петер. — Откуда ему их знать, если вы каждый день в новый город приезжали? И что такое можно незнакомому человеку сказать, чтобы того из себя вывести? Ведь ты говоришь, без грубостей. Значит, что-то личное задето — там грубость не требуется, нахамить можно и шёпотом.

— В общем, не выдержала я с ним. — Гертруда выдувала дым тонкой струйкой, целясь в низкую звезду. — Такой злой, что рядом тяжело долго. Никого не любит, ни о ком не заботится, сам по себе. Поездила я с ним неделю, а потом домой вернулась. Хотя он щедрый был, не жмот. Вроде даже огорчился, хотя и не особенно. Злой потому что. Не такой, как ты.

— А я какой?

Петер обдумывал рассказ Гертруды. Все люди Джака Уштара давно усвоили, что любые истории про амулеты, талисманы, тотемы нельзя пропускать мимо ушей. Петер по себе знал, что иногда эти байки могут оказаться правдой, и что шеф не поскупится, если дать ему ниточку для поиска новой фигурки. Опасной, и от того более желанной. Петер почувствовал во рту горечь, как будто только что выпил противоядие, защищающее от воздействия амулета. Запил, по-свойски вынув стакан из пальцев Гертруды. Она с интересом рассматривала его лицо.

— А ты... — Гертруда щелчком отправила окурок в раскинувшуюся под балконом тьму. — Ты — незлой. Не добрый, конечно, но и от гадостей удовольствия не получаешь.

Провела пальцами по его рукаву от плеча вниз.

— Жалко, не нравлюсь тебе. Дура потому что, да?

— Слушай, — ушёл от вопроса он, — а продай мне этот жетон? На кой он тебе, ты же всё равно не игрок. А мне, может, пригодится. Что скажешь?

— Предлагаешь свою удачу за деньги продать?

Она облокотилась на перила, встряхнула крашеной чёлкой.

— За хорошие деньги, — ответил он. — Вот, смотри!

Крахмальные, новенькие — из полученных от шефа на выгул гонцов — купюры по сто марок. Десять, одна за одной, прямо перед носом боящейся продешевить Гертруды:

— Десять к одному — это хороший выигрыш. Удача. Реальная удача.

Фишка перекочевала в его карман. Официант ненавязчиво пополнил Гертруде стакан. Мир пах холодом и мартини.

Петер ещё попытался узнать хоть что-то о везучем игроке, но натолкнулся на непреодолимое препятствие. Как звали? Везунчик. А имя у него было? Не знаю. Я звала Везунчиком. А что, ему нравилось! А как выглядел? Хорошо выглядел. Часы у него были «Картье». Галстуки хорошие.

Да, Гертруда. Потому что дура.

Петер вытряс из неё столько, сколько смог: куда ездили, с кем играли, где останавливались, — после чего отправился присматривать за дорогими гостями.

— А ты, красавчик, вообще когда-нибудь слышал про дантистов?

Лека выволок шулера из минивэна и долго ставил на ноги. Словно выравнивал новогоднюю ёлку. Везунчика качало. Дерево деревом.

Шулер — человек, ведущий нечестную игру. Подмешивающий карты, подглядывающий в чужую руку. Копающийся в чужой голове.

— Зубки-то в детстве не выросли, или мама отняла? — не унимался Везунчик.

Петер вздрогнул, потому что помнил, как Лека потерял зубы. В тринадцать лет тот повадился курить гашиш. Мать, когда узнала, отходила сына по спине черенком от лопаты. Пытаясь увернуться от очередного замаха, он неудачно повернулся и получил по лицу.

Не думать, подумал Петер. Ни о чём не думать. Вот контейнер, вот стол, вот фишки. Всего лишь сыграть партию. Но другие мысли теснились и лезли наружу, словно тесто из-под гнёта.

Французик застыл перед входом в контейнер как загипнотизированный. Огюст был не тем человеком, с кем стоило иметь дело — себе на уме, трусоватый, ненадёжный, но при этом кажущийся кусочком другого, совсем незнакомого мира. Петер даже немного огорчился, что их долгое совместное путешествие подошло к концу.