Анархизм: от теории к практике - Даниэль Герен

Внутри самой правящей партии возникла «Рабочая оппозиция», которая требовала возврата к советской демократии и самоуправлению. На десятом съезде партии в марте 1921 г. один из ее глашатаев, Александра Коллонтай, распространяла брошюру с требованием свободы инициативы и организации для профсоюзов, а также избрания центрального административного экономического органа страны «советом производителей». Брошюра была конфискована и запрещена. Ленин заставил участников съезда практически единогласно принять резолюцию, уподоблявшую тезисы «рабочей оппозиции» «мелкобуржуазным анархистским извращениям»: «синдикализм», «полуанархизм» оппозиционеров, представляли, по его мнению, «непосредственную опасность» для монополии на власть, осуществляемую партией от имени пролетариата.

Борьба продолжалась и внутри центрального руководства профсоюзов. Томский и Рязанов были исключены из президиума и отправлены в ссылку, поскольку они настаивали на независимости профсоюзов от партии. Лидера «Рабочей оппозиции» Шляпникова постигла та же участь, и он вскоре последовал за вдохновителем другой оппозиционной группы, Г. И. Мясниковым, рабочим, инициатором казни великого князя Михаила в 1917 г. Он состоял в партии на протяжении 15 лет до революции, провел более семи лет в тюрьме и держал 75-суточную голодовку. В ноябре 1921 г. он осмелился заявить в брошюре, что рабочие потеряли доверие к коммунистам, потому что партия не имеет больше общего языка с рядовыми рабочими и теперь использует против рабочих репрессивные меры, которые использовала против буржуазии в 1918–1920 гг.

Какую роль играли русские анархисты в этой трагедии, в ходе которой революция либертарного типа превратилась в свою противоположность? В России не было либертарных традиций: и Бакунин, и Кропоткин стали анархистами заграницей. Ни тот, ни другой никогда не действовали в качестве анархистов в России. Их произведения, по крайней мере, до революции 1917 г., издавались заграницей, зачастую даже на иностранном языке. Лишь некоторые отрывки из них с трудом, подпольно, попадали в Россию в крайне ограниченном количестве. Все общественное, социалистическое и революционное воспитание русских не имело абсолютно ничего общего с анархизмом. Наоборот, как пишет Волин, «передовая российская молодежь читала литературу, в которой социализм неизменно был представлен в свете государственном». Умами владела правительственная идея: они были заражены германской социал-демократией.

Анархисты были лишь «горсткой людей без влияния»; их было, самое большее, несколько тысяч. Их движение, по словам того же Волина, было «в ту пору еще очень слабым, чтобы оказывать непосредственное влияние на события». Кроме того, по большей части они были интеллигентами индивидуалистического толка, слишком мало связанными с рабочим движением. Нестор Махно,[74] который, как и Волин, являлся исключением, и на своей родной Украине боролся в самой гуще масс, строго судит в своих воспоминаниях российский анархизм, который «был в хвосте событий, а подчас даже вне их».

Однако такое суждение кажется несколько несправедливым. Анархисты сыграли далеко не малую роль в событиях между Февральской и Октябрьской революциями. Троцкий не раз соглашался с этим в его «Истории русской революции». Отважные и активные, несмотря на свою малочисленность, они были принципиальными противниками Учредительного собрания еще тогда, когда большевики не совершили поворота к антипарламентаризму. Они выдвинули лозунг «Вся власть Советам!» задолго до того, как это сделали большевики. Это они вдохновляли движение за социализацию жилья, зачастую вопреки желанию большевиков. Еще до Октября рабочие захватывали заводы в некоторой степени под влиянием анархо-синдикалистов.

В революционные дни, положившие конец буржуазной республике Керенского, анархисты были на переднем крае вооруженной борьбы, в частности в Двинском полку, который под командованием старых анархистов Грачева и Федотова вытеснил из Кремля контрреволюционных «кадетов». Учредительное собрание было разогнано отрядом анархиста Анатолия Железнякова: большевики лишь утвердили свершившийся факт.[75] Многочисленные партизанские отряды, сформированные анархистами или руководимые ими (отряды Мокроусова, Черняка и др.), упорно сражались против белых армий с 1918 г. по 1920 г.

Не было ни одного крупного города, в котором не существовали бы анархистские или анархо-синдикалистские группы, распространявшие довольно большое количество печатных материалов — газет, журналов, листовок, брошюр, книг. В Петрограде выходило два еженедельника, в Москве — ежедневная газета (каждое издание тиражом по 20–25 тысяч экземпляров[76]). По мере того, как революция углублялась и затем отрывалась от народных масс, количество сторонников анархизма постепенно росло.

Французский капитан Жак Садуль,[77] посланный в Россию, писал в рапорте, датированном 6 апреля 1918 г.: «Анархистская партия самая активная, самая воинственная из оппозиционных групп и, вероятно, самая популярная… Большевики озабочены». В конце 1918 г., согласно Волину, это влияние «достигло таких масштабов, что большевики, не допускавшие никакой критики — и, тем более, противоречий или оппозиции, — серьезно обеспокоились». По его словам, для большевистского правительства «допущение анархистской пропаганды означало (…) самоубийство. Оно сделало все возможное, чтобы сначала воспрепятствовать, затем запретить, а в итоге подавить грубой силой всякое проявление либертарных идей».

Большевистское правительство стало насильственно закрывать анархистские организации и запрещать анархистам вести любую деятельность или пропаганду. В Москве в ночь на 12 апреля 1918 г. подразделения Красной гвардии, вооруженные до зубов, внезапно напали на двадцать пять особняков, занятых анархистами.[78] Последние, думая, что они атакованы белогвардейцами, ответили стрельбой. Вскоре, рассказывает Волин, власти предприняли более жесткие насильственные меры: тюремные заключения, запреты организаций и казни. «Четыре года этот конфликт держал в напряжении большевистскую власть, играя все более заметную роль в событиях Революции, пока либертарное движение не было окончательно подавлено вооруженной силой (конец 1921 года)».

Ликвидировать анархистов удалось тем более легко, что они разделились на две фракции, одна из которых отказалась дать себя закабалить большевикам, а другая позволила им приручить себя. Последние ссылались на «историческую необходимость», проявляя лояльность к режиму и оправдывая, по крайней мере, в то время, его диктаторские действия. Для них важнее всего было победно завершить гражданскую войну, подавить контрреволюцию.

Более непримиримые анархисты считали эту тактику близорукой. Ведь именно бюрократическая немощность правительственного аппарата, народное разочарование и недовольство питали контрреволюционные движения. Кроме того, власти душили революцию, больше не проводя различия между сторонниками либертарной революции, которые осуждали ее методы деятельности, и преступной деятельностью противников революции справа. Принять диктатуру и террор означало для анархистов самим стать их жертвами, это была самоубийственная политика. В конечном счете, присоединение к большевикам так называемых «советских анархистов» способствовало разгрому других, непримиримых, которые были обозваны «лжеанархистами», безответственными мечтателями, оторванными от действительности, бестолковыми путаниками, вносящими раздор, буйными сумасшедшими и даже бандитами и контрреволюционерами.

Наиболее блистательным, а, следовательно, наиболее влиятельным, из примкнувших к большевикам анархистов был Виктор Серж. Он работал на режим и публиковал брошюры на французском языке, в которых защищал его от критики со стороны анархистов. Написанная им позднее книга «Первый год русской революции» в значительной степени представляет собой оправдание ликвидации Советов большевиками. Партия — или, скорее, ее руководящая элита — представлена в ней как мозг рабочего класса. Только вожди, надлежащим образом избранные из его авангарда, могли решать, что может и что должен делать пролетариат. Без них массы, организованные в Советы, были бы лишь «неисчислимым множеством людей прошлого со смутными чаяниями, в которых мелькают вспышки ума».

Виктор Серж был, безусловно, слишком здравомыслящим и трезвым, чтобы иметь какие-либо иллюзии относительно подлинной природы Советской власти. Но власть еще была осенена ореолом престижа первой победоносной пролетарской революции; ее ненавидела и предавала позору мировая контрреволюция; и это было одной из причин, — наиболее достойных, — по которой Серж, как и многие другие революционеры, считал уместным придерживать свой язык. Летом 1921 г. в частном разговоре он говорит Гастону Левалю,[79] прибывшему в Москву в составе испанской делегации на III конгресс Коминтерна: «Коммунистическая партия теперь осуществляет не диктатуру пролетариата, но диктатуру над пролетариатом». По возвращении во Францию Леваль публикует в газете «Le Libertаire» статьи, в которых, опираясь на точные факты, сравнивает то, что Виктор Серж конфиденциально шепнул ему на ухо, с публичными высказываниями последнего, расцененными им как «сознательная ложь». В книге «Проживая свою жизнь» Эмма Гольдман,[80] американская анархистка, встречавшая Виктора Сержа в период его деятельности в Москве, тоже не очень-то ласкова с ним.