А земля пребывает вовеки - Нина Федорова

двери расстилался узкий ковёр-дорожку— путь жениха и невесты; на него никто не вступал, хотя церковь была полна. Царило молчание. Лишь кое-где прожурчат два-три слова или священник кашлянет в алтаре. И все, сколько было их в церкви, стояли, на миг не спуская глаз с невесты: эти глаза пожирали её, жадно впитывая, что видели, в себя, – и ей казалось, что от неё ничего не остаётся.

Под этими взорами, стоя одна, отдельно, на возвышении, Аня всё более и более теряла ощущение реальности. Кто была она? Кто эти люди? Как могло случиться, что они вместе? И именно в эти минуты, на миг как бы теряя сознание, потом вдруг просыпаясь, она, поднимаясь, опускаясь, плывя, тая в воздухе, исчезая куда-то под своею фатою, потом опять возникая перед сотнями глаз, – она как глубоким уколом вдруг пронзена была сознанием, что заключалось нечто страшное в том, что происходило с нею. Что она? Ей этот аналой? Сон всё это? Происходит всё это или же только кажется? Кажется к о м у? В чей сон вплетена её жизнь? Почему, чьей волей она так далеко, в Сибири, и отчего, не отрываясь, смотрят на неё сотни тёмных глаз? Что они ожидают увидеть?

Ей хотелось упасть, закричать, этим криком разорвать сон. Бежать, вызвать к жизни обычный свой мир, найти себя в другом месте, одной, без подвенечного платья, фаты, без этих людей, без церкви, свечей, аналоя.

– Жених! – пронёсся взволнованный шёпот. – Жених идёт… Жених… – И все лица обернулись ко входу.

А она – почему? – вдруг всплеснув руками, взметнув сверкнувшей фатой, по ковровой дорожке бежала ему навстречу. За нею взвился горячий шёпот:

– Гляди! Бежит! Поди, не видались давно.

– Голубка! – и по лицам старух, похожим каждое на угасшую луну, катились слёзы. – Шибко любят, должно быть!

Широко распахнулись церковные двери – и за ними: пылающий зимний закат, словно дверь распахнулась прямо в небо, в его небесное пламя, и на фоне огня, медленно поднимаясь по ступеням, возникали три человека: два стража-солдата с винтовками и – между ними – высокий и тёмный жених. Они шли спиною к свету, и все трое были темны. Тень скрывала их лица. Они вышли из пламени – откуда? из рая? из ада? – и приближались к ней. Подойдя, жених не сказал ей ничего, а она, остановившись, смотрела, не видя, прямо в его лицо. Он улыбнулся и протянул ей правую руку. Она услышала странные звуки – лязганье цепи: жених был в кандалах. Молча она всплеснула руками.

– Ой, заплачет, запричитает… – пронёсся шёпот.

Но ни он, ни она не издали звука. Жених взял руку Ани, висевшую беспомощно, как плеть, и повёл её к аналою.

Закрыли входную дверь, и исчезло пламя заката, бушевавшее в небе за её порогом. В церкви вдруг стало темно. Аня вздрогнула, ослеплённая этим исчезновением света. Жених вёл её к аналою, и фата завивалась за ними серебряным тающим следом. Они встали рядом. По обе стороны выстроились часовые-солдаты. При свете лампад мерцали, тоже как свечи, их штыки. Священник вышел из алтаря, благословляя жениха и невесту. Он дал им свечи жёлтого воска, и обряд венчания начался.

Сгрудившись, женщины стеною подступали всё ближе, жарко дыша и пожирая глазами невесту и жениха.

Слёзы вдруг брызнули из глаз Ани. Почему? Они скатывались по лицу, срывались и падали, на лету отражая. огонь свечи, как будто она плакала прозрачными каплями света.

– Ой, плачет, глядите!.. – шептали в толпе. – Голубка, намаялась, видно!

Священник обвёл их трижды вокруг аналоя. Фата невесты цеплялась за кандалы жениха и разрывалась по краю. Дьячок, один составлявший хор, пел печальным старческим голосом.

Обряд венчания был закончен. Священник предложил новобрачным поцеловать друг друга. Холодные губы коснулись лица Ани. Она ответила таким же безжизненным, холодным поцелуем.

– Гляди! Цалуются! Гляди! – восторженно шептали в толпе.

Погасив свечи, священник протянул их Ане. Он начал было поздравительное слово, но смешался, не закончил и сказал просто:

– Вот и всё. Распишитесь и попрощайтесь с вашей женою. Вам надо немедленно возвращаться в острог.

Андрей и Аня стояли молча друг против друга. Она смотрела ему прямо в лицо, не видя его, не запоминая. Он протянул ей руку, сказав:

– Спасибо, товарищ.

Два слова. Это было всё. Он повернулся и, не оглянувшись, под конвоем вышел из храма.

Аня стояла, прижав руки к сердцу, уже совсем не отдавая себе отчёта ни в чём, и тихо плакала. Священник сказал ей наставительно:

– Не горюйте безмерно. Не ужасайтесь и не ропщите. И плечи ваши и ношу для них создал Господь. Его ноша – по силам несущих.

Женщины бросились её поздравлять. Они обнимали её, гладили её плечи, заглядывали в глаза, ощупывали фату и шелк её платья. Кто посмелей, целовал её.

– Покажи-ко обутки! – просила молодая девица. – Ты выдвинь ногу-то. Неужто же серебряны?

Низкорослая старуха, всех растолкав, встала вплотную перед Аней. Её камлотом покрытая шуба была в заплатах и жирных пятнах. Накрученный на голове тёплый платок делал её голову чудовищно большой. От старухи пахло махоркою и черемшой. Её узенькие глазки светились добродушным весельем и лаской.

– Что плачешь, молодка? – сказала она. – Не тужи. Где любовь, тут и счастье: в цепях ли, на воле ли. Бог зол на того, кто заковал людей в цепи. И его закуют, и на него наденут цепи – будет час! – И её шершавое круглое монгольское лицо приникло к Ане с материнским тёплым поцелуем.

На следующее утро Аня покинула город. Словно прогоняя её – прочь! прочь, скорее! – носился над землёю страшный ветер. Он гнал яростно снег по дороге. Одинокая сосна на холме, борясь за жизнь, гнулась, раскачивалась, припадая почти к самой земле, принимая причудливые позы. Ветер безжалостно бил её, будто она издавна была его личным врагом и он добрался наконец до жестокой расправы.

Под этим ветром вдруг что-то обрушилось в самой Ане. В ней поднялось смутное опасение чего-то, всё растущее беспокойство. Она ещё не могла дать себе отчёта, но понимала: что-то стало её пугать. «Прочь отсюда! Уехать! Скрыться! Скорее уехать!»

Те же сани и тот же кучер увозили её.

От ворот подбегали к саням вчерашние женщины. Они кричали ей: «Прощай! Прощай!» – но ветер относил и разрывал их слова. И все они были похожи одна на другую, словно это была одна и та же женщина, магически исчезавшая позади и появлявшаяся впереди на дороге. И это, всё то же лицо – круглое, тёмное, плоское – кружилось и множилось перед Аней, как мяч, как шар, перебрасываемый ловкой рукою. Вчерашняя старуха, забежав вперёд, остановила сани и тёмной рукою протянула Ане мёрзлый пшеничный калачик, присыпанный маком:

– На дорогу! Гостинец!

Ветер крепчал. Он разматывал дым по земле, и снег покрывался