А земля пребывает вовеки - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аня была в тумане. Ей казалось, звучит музыка и жизнь так же таинственна и прекрасна, как сюжет балета. Необычайность положения восхищала её. Тайна взяла её крепко под своё очарование.
Всё прошло и легче и проще, чем ожидалось.
Под густою вуалью Аня спешно прошла по перрону, одна, в своё отдельное купе. Кондуктор любезно помог ей устроиться там, называя её подобострастно – «ваше сиятельство». Контролёр, ещё любезнее, взял её билет, чтобы уж с этим её не беспокоить до Урала. Документа спрашивать тогда и не полагалось. Наконец пересадка, а вскоре затем – и последняя станция. Дальше надо было ехать уже на лошадях.
Снег и степь. Сани и кони.
Полуграмотный чиновник просмотрел документы Елизаветы Завадской, не сделав никаких замечаний. Ни одно из объяснений, заготовленных «на случай», не понадобилось.
Сибирь! Сибирь! Она впервые, конечно, была в Сибири. Тишина, белизна, бесконечность.
Падал снег. Ни неба, ни земли, ни горизонта. Полусонные бежали кони, раскачивались низкие сани. Ямшик-инородец тихо пел что-то на своём языке, состоявшем из хрипов и восклицаний. Они ехали. Куда? Никакой не видно было дороги. Впереди не было ничего. А за нею, за Аней, растаял и исчез прежний мир. Она испытывала какой-то прорыв в своей жизни и с ним – покой, чувство необыкновенной свободы. Время? Пространство? Не было ничего. Эти кони уносили её в бескрайнюю даль.
День? Ночь? То светлело слегка, то темнело. Луна на небе? Или это такое здесь солнце? Всё равно. Никогда прежде она не испытывала в себе такого мира, такого полного отсутствия желаний. Где была её воля, её властное «я». И это бездумное, безличное состояние в полной свободе от всего казалось ей тогда самою жизнью.
Но вот разорвалась снежная полоса. Перед ними снежная равнина. Неподалёку чернелся город. Кони стали. Последняя станция. Приехали!
Городок был и низок и мал, почти невидим под снегом. Его присутствие выдавали не столько постройки, сколько гигантские столбы дыма, подымавшиеся из каждой трубы каждого дома. Дым, казалось, стоял неподвижно, только вверху причудливо раскручиваясь в кудреватые шапки. Подымаясь над прочими, возвышались только два здания: тюрьма и церковь. Аня подъехала к тюрьме.
Это было старинное здание, острог, окружённое частоколом из тёмных брёвен, заострённых вверху.
В окно за решёткой, в чью-то заскорузлую и мохнатую руку подала Аня «пропуск». Ей открыли массивную, будто из серого камня, калитку в воротах, на железных болтах, с большими, как блюдца, шляпками гвоздей. Сопровождаемая солдатом с винтовкой, она прошла по пустому двору. Здесь снег был не бел, он был грязен, и двор был пуст. «Куда я иду?» – спросила она солдата. Он не ответил, но показал пальцем на обитую грязным войлоком дверь. Она вошла в канцелярию. Она просила свидания с заключённым Андреем Гордеевым. Но было поздно: час для свиданий прошёл. Особа, чьё слово могло бы разрешить отступление от тюремных правил, отсутствовала. Аня стояла одна в полутёмной комнате, глядя на решётку, за которой он бы появился, если б свидание разрешили.
Её снова провели в канцелярию: там знали о предстоявшем венчании. Документы были в порядке.
– Завтра. Его приведут в церковь в пять пополудни. Мы уведомили священника. Оставьте здесь все бумаги.
– А после венчания? – спросила Аня.
– Его отведут обратно в тюрьму. Послезавтра уходит партия дальше на север.
– А я?
– Вы свободны. Хотите поезжайте следом, нет – отправляйтесь домой.
Она никогда не могла забыть ни этого странного города, ни этого странного дня. Они вдруг вставали перед нею через годы, в их властной собственной атмосфере, непостижимые, не связанные ни с чем реальным в её жизни. Земля и небо, белое и голубое, мир в утро третьего дня творения.
Толпы белых холмов, груды белых облаков неразличимы одни от других. И в душе – чувство бескрайней первозданной свободы.
Холмы были домами под снегом. Но был и настоящий холм, на его склоне – сосна. Одна-единственная, истерзанная ветрами, она имела фантастическое очертание.
Безмолвный город лежал, плотно укрывшись снегом. Где-то неподалёку находилась река, но под снегом её не было видно.
Здесь живут? Какой странный город! И дома, как острог, были обнесены каждый своим забором. В каждом дворе, лязгая цепью, день и ночь сторожила большая собака. Что она охраняла? Чего они боялись? Что у них было? Что скрывали? Чем дорожили? Что делалось в этих домах? Возможно ли, чтоб под такой крышей, под этим столбом дыма, под звуки собачьего лая и цепи рождались дети и жили, любили, страдали, старились и умирали! Или здесь этого нет? Под снегом не было видно кладбища.
Но в этом же мире, на этой самой планете – Париж, Петербург и Чайковский, «Услада», балет, газеты и книги. И то и другое одинаково называется жизнью. Кому где родиться – называлось судьбой, и человеку не дано было выбирать самому, где родиться.
Великолепие лазурного неба и ослепительный блеск снега на солнце сливались с могильным холодом.
Присев на завалинке, Аня смотрела, удивляясь всему. Тихо. Истерзанная ветром сосна на холме отдыхала от своих мучений. Как всё было пусто! Словно великий творец – художник – задумал великолепнейшую картину, набросал фон и, не доделав, ушёл, махнув рукою. И всё осталось как было.
После полудня Аня начала собираться к венцу. В доме, где ей дали отдельную комнату, от всего, и людей и вещей, исходил во всё въевшийся доселе незнакомый ей запах черемши. Она разливала на пол духи от Герлэна, но они не могли его заглушить. Висело, как призрак, венчальное платье. Фата растекалась по постели и полу, светящаяся, прозрачная и туманная, как Млечный Путь.
Она спросила, где можно купить букет. При слове «цветы» на неё посмотрели с испугом. Зимой?! На сотни, на тысячи вёрст вокруг не было цветов. Летом цветут сарана и багульник, шиповник и жёлтые болотные лилии. Об оранжереях здесь не слыхали. Зелени? Только и зелени, что та вот сосна, на том вон холме.
Аня начала одеваться.
Скрипнув, чуть-чуть приоткрылась дверь. В узкую щёлку смотрел глаз хозяйки, и голос её шёпотом сообщал о виденном собравшимся в кухне любопытным соседкам.
– Оболокается…
– Ну? – подымался вздох женщин. – В чего?
– Юбка-сподница, должно, канифас. С кружавцем.
– Ах!
– Платье – белый муар, и с хвостом.
– Да ну!
– Обутки серебряны!
– Ой!
Слух о невесте и свадьбе взволновал весь городок. Девочки, девушки, мужние жёны, вдовы, старушки – всё женское население, стайками, как воробьи, неслось к церкви. Это было сплошь простонародье, одетое бедно – в пимах, в полушалках, в тулупах. Входя, они размашисто крестились, неопределённо глядя на алтарь, затем быстрыми узкими глазами, блестевшими и тёмными, как агат, впивались в невесту и замирали в созерцании.
Она одиноко стояла у правого клироса.
Горели лампады и свечи. От амвона до входной
