Я-легенда - Ричард Метсон

 Вот так! - дыханье его рвалось, словно пар из котла. - Вот тебе!

 Он отшвырнул осколок и, почувствовав тупую боль, взглянул на свои пальцы. В порезе просвечивало мясо.

 Хорошо! - Злобно торжествуя, он надавил с обеих сторон пореза так, что кровь крупными каплями полилась на ковер. - Истечешь кровью, бестолковый, безмозглый ублюдок.

 Через час он был абсолютно пьян. Распластавшись на полу, он бессмысленно улыбался.

 Все пошло к дьяволу. Ни микробов, ни науки. Сверхъестественное победило. Мир сверхъестественного - смотрите каждый день - альтернатива Харпера - очевидное - невероятное - субботний вечер с привидениями - вурдалаки у вас дома. А также "Молодой доктор Джекилл", "Вторая жена Дракулы", "Смерть прекрасна" и реклама набора похоронных принадлежностей "сделай сам".

 Он не давал себе протрезветь в течение двух дней, собираясь пьянствовать и дальше, до самого конца света или пока не кончатся в стране запасы виски - смотря что наступит раньше.

 Возможно, он так бы и поступил, если бы ему не явилось видение.

 Это случилось утром третьего дня, когда он вывалился на крыльцо взглянуть, не сгинул ли окружающий мир.

 И увидел на лужайке бродячего пса.

 Услышав звук распахнувшейся двери, пес, суетливо обнюхивавший траву, встрепенулся, вскинув голову, и со всех своих костлявых ног стремглав рванулся прочь.

 Роберт Нэвилль сперва просто застыл от изумления. Словно окаменев, он глядел вслед псу, который быстро улепетывал через улицу, поджав между ног свой хвост, похожий на обрубок веревки.

 - Живой!.. Днем!..

 С воплем он рванулся следом и чуть не расквасил себе нос на лужайке: ноги под ним ходили ходуном, и даже при помощи рук не удавалось поймать равновесие. Совладав наконец со своим телом, он побежал вслед за собакой.

 - Эй! - хрипло кричал он на всю Симаррон-стрит. - Эй ты, иди сюда.

 Он грохотал башмаками по тротуару, по мостовой, и с каждым шагом словно стенобитное орудие ударяло в его голове. Сердце тяжело билось.

 - Эй, - снова позвал он, - иди сюда, малыш.

 Пес перебежал улицу и припустил вдоль кромки тротуара, чуть подволакивая правую ногу и громко стуча темными когтями по дорожному покрытию.

 - Иди сюда, малыш, я тебя не обижу! - звал Нэвилль, пытаясь преследовать его.

 В боку у него кололо, и каждый шаг отдавался в мозгу звенящей болью. Пес на мгновение остановился, оглянулся и рванулся в проход между домами. Нэвилль увидел его сбоку: это была коричневая с белыми пятнами дворняга, вместо левого уха висели лохмотья, тощее тело рахитично болталось на бегу.

 - Постой, не убегай!

 Он выкрикивал слова, не замечая, что готов сорваться на визг, на грани истерики. У него перехватило дыхание: пес скрылся между домами. Со стоном поражения он попытался ускорить шаг, пренебречь болезненным похмельем, забыть обо всем, с одной лишь целью: поймать пса.

 Но, когда он забежал за дом, пса уже не было. Он доковылял до забора и глянул через него - никого.

 Он резко обернулся, полагая, что пес может вернуться туда, где только что пробежал, но крутом было пусто.

 Добрый час он блуждал по окрестностям, выкрикивая:

 - Малыш, иди сюда, малыш, ко мне!

 Ноги едва несли его. Поиски были тщетны.

 Наконец он приплелся домой, подавленный и беспомощный. Наткнуться на живое существо, спустя столько времени найти себе компаньона - чтобы тут же потерять его. Даже если это был всего-навсего простой пес. Всего-навсего? Простой? Для Роберта Нэвилля сейчас этот пес был олицетворением вершины эволюции на планете.

 Он не смог ни есть, ни пить. Он снова был болен и дрожал от одной мысли о потере и потрясении, которые пережил. Он улегся в постель, но сон не шел к нему. Его колотил горячечный озноб, и он лежал, мотая головой на подушке из стороны в сторону.

 - Иди сюда, малыш, - бормотал он, не ощущая смысла собственных слов, - ко мне, малыш. Я тебя не обижу.

 Ближе к вечеру он снова вышел на поиски. Два квартала в каждом направлении он обшарил метр за метром, каждый дом, каждый проулок. Но ничего не нашел.

 Вернувшись домой около пяти, он выставил на улицу чашку с молоком и кусок гамбургера. Чтобы хоть как-то оградить это угощение от вампиров, он положил вокруг низанку чеснока. Позже ему пришло в голову, что пес тоже может быть инфицирован и тогда чеснок отпугнет его. Впрочем, это было бы малопонятно: если пес заражен, то как он мог днем бегать по улицам? Разве что количество бацилл в крови у него было еще так мало, что болезнь еще не проявилась. Но как же ему удалось выжить и не пострадать от ежедневных ночных налетов?

 О, Господи, - вдруг сообразил он, - а что, если пес придет вечером к этому мясу - а они убьют его? Вдруг завтра утром, выйдя на крыльцо, Нэвилль обнаружит там растерзанный собачий труп? Ведь именно он будет виноват в этом.

 - Я не вынесу этого. Я расшибу свою проклятую, никчемную черепушку. Клянусь, разнесу на кусочки!

 Его мысли уже в который раз вернулись к вопросу, которым он регулярно терзал себя: а зачем все это? Да, он еще планировал некоторые эксперименты, но жизнь под домашним арестом оставалась все так же бесплодна и безрадостна. У него уже было почти все, что он хотел бы или мог бы иметь, - почти все, кроме другого человеческого существа, - жизнь не сулила ему никаких улучшений, ни даже перемен. В сложившейся обстановке он мог бы жить и жить, ограничиваясь имеющимся. Сколько лет? Может, тридцать, может, сорок. Если досрочно не помереть от пьянства.

 Представив себе сорок лет такой жизни, он вздрогнул.

 Возвращаясь каждый раз к этой мысли, он так и не убил себя. Правда, он перестал следить за собой, его отношение к себе было более чем невнимательно. Он ел черт знает как, пил черт знает как, спал и вообще все делал черт знает как. Но, определенно, его здоровье было еще не на исходе. Пожалуй, своим отношением он срезал лишь какие-то проценты своей жизни. И пренебрежение здоровьем - это не самоубийство. Вопрос о самоубийстве как таковой никогда даже не вставал перед ним. Почему?

 Это вряд ли можно было понять или объяснить. У него не было в этой жизни никаких привязанностей. Он не принял и не приспособился к тому образу жизни, который вынужден был вести. И все же он продолжал жить. Уже восемь месяцев после того, как эпидемия успешно завершилась, унеся свою последнюю жертву. Девять месяцев после того, как он последний раз разговаривал с человеком. Десять месяцев после смерти Вирджинии. И вот - без всякого будущего, в безнадежном настоящем, он продолжал барахтаться.

 Инстинкт? Или просто непреодолимая тупость? Может быть, он слишком впечатлителен, чтобы разрушить себя? Почему он не сделал этого в самом начале, когда был на самом дне? Что двигало им, когда он ограждал и обшивал свой дом, устанавливал морозильник, генератор, электрическую печь, бак для воды, строил теплицу, верстак, жег прилегающие дома, собирал пластинки и книги и горы консервированных продуктов. Даже - трудно себе представить - он даже специально подобрал себе подходящую репродукцию на место фальшивой фрески в гостиной.