Еретик - Иван Супек

Молчание было самым красноречивым ответом. Ее лицо стало пунцовым, она поняла, что он видел ее в постели; смутившись, она оправила на коленях юбку, однако, к собственному своему удивлению, не рассердилась.

– Странно, – прошептала она, – а мне такой сон снился… Будто лежу я в темнице у турок в Клисе, а надо мною некий рыцарь мечом рассекает балки. Боязно мне, как бы они на меня не упали, а с места не могу сдвинуться!

Протянув вперед дрожащую руку, он коснулся ее плеча. Неведомая сила толкала его на это, блеск ее зрачков ободрял. На мгновение оба замерли, словно пораженные молнией, затем пальцы его судорожно впились в плечо девушки. Он обнял ее сперва слегка, потом сильнее и сильнее, уступая могучей волне, которая подхватила его и понесла. Жар девичьего тела передался ему. На пылающем лице ее и в ослепительно ярких глазах отразился его собственный, мгновенный страх. Оба они боялись этой таинственной, столь запретной минуты, однако всепобеждающий дьявол заставил их позабыть обо всем: юный ангел совершил свой смертный грех…

Возбужденный после вечерней проповеди, Марк Антоний шел по темному Перистилю. Длинная его аркада и величественный вестибюль жилища Диоклетиана преградили ему путь. Тысячелетние плиты глухо звучали под ногами, он попирал их, подобно императору, но если престарелый повелитель мира искал на этом берегу покоя и примирения со смертью, то он, примас Далмации и Хорватии, гордо вступал в раскрывавшийся перед ним мир. Все силы свои отдавал он этому тесному и набожному городку… Монашество стало для него невыносимой обузой. Влажные взгляды благочестивых слушательниц лишали его покоя, когда он стоял на каменной кафедре. Робкий вздох страсти трепетал на податливых губах. Последуй он до конца, они примут его… Но нет! Опасность мерцала в глубине расширенных зрачков, сверкавших отражениями алтарных свечей. Он выгнал бы их из храма, выскажи они самое сокровенное! Лишь освоившись в этой крепости, он протянет к ним руку. А сейчас не пора сватовства! Нужно преодолеть недоверие рыцарей папы и императора, членов святых братств, благочестивых девиц и пожилых матрон, свято чтящих символ непорочного зачатия. А потом, потом… Взволнованный своими раздумьями, не высказанными в проповеди, он спешил мимо прекрасной колоннады, мимо скрытых мраком домов, мимо колокольни собора. Только бы выбраться из этого забытого богом и людьми городка! Ввысь, в поднебесье! В то время как изобильная Италия щедро предлагала ему себя, эти бедняги в своих древних развалинах строго выдерживали покаянные обеты.

– Они смотрят на тебя, высокопреосвященный, – смеялся каноник Петр, – как на фреску на стене.

Оскопить себя, что ли? Или ворваться в женский монастырь, следуя примеру яростного Фокони… Беда! Римскими вечерами он почти позабыл о том, что долгое время был лишен общества красавиц. Выйдя из ордена иезуитов, он впервые почувствовал себя мужчиной. И освобождение от пут закончилось скандалом, который привел его в эту глухую дыру, на турецкую границу. Теперь он вынужден соблюдать пост, чтоб не привести в соблазн сие священное предмостье христианства…

Монахиня внесла в библиотеку зажженный светильник и молча встала у двери. Шесть ласковых огоньков весело плясали вокруг изящного серебряного стержня, словно дружелюбно приветствуя своего хозяина. Доминису почудилось, будто пламя что-то шепнуло ему, а старый светильник вдруг показался верным добрым другом, которому глухой ночью он поверял сокровенные думы. Прежде всего, однако, нужно услать монашку, стоящую у входа. Уже несколько недель прислуживала ему эта девица, постепенно привлекая его внимание, и за неимением иного общества он стал даже заговаривать с ней. Молодая боснийка поразила его разумностью своих суждений, живостью и общительностью, которые даже суровый монастырский бытие смог подавить.

– Тяжко тебе в монастыре, послушница?

– Временами бывает невыносимо… Но мне помогает тогда отец Игнаций.

– Иезуит? Каким же образом?

– Он мой исповедник.

– Он уводит тебя к себе в келью…

– Не кощунствуй! Он – святой. Он рассказывает мне о жизни святых. И я хочу принести себя в жертву.

– Принести себя в жертву… а во имя чего?

– Во имя церкви, во имя спасения.

– Ты создана женщиной и должна ею быть.

– А что ожидает женщину в нашей глуши? В этих дымных темных норах? На козьих тропах, в постоянной нужде и сварах… Отец Игнаций открыл мне иной мир, далекий, тот, что существует возле святого престола.

– Ты хочешь попасть в Рим?

– Пока я недостойна. Но я могу заслужить это. Я просила отца Игнация назначить мне тяжкое испытание…

– И он отправил тебя ко мне на службу? – спросил архиепископ, и страшное подозрение зародилось у него в душе.

– Нет, мать-настоятельница.

– Маленькая моя послушница! Такие красавицы, как ты, которых провинциальные исповедники посылают в Рим, обыкновенно кончают любовницами кардиналов, причем это в лучшем случае… Меня ты не бойся! Я пришел из того мира, который раем небесным изображал тебе твой исповедник. Однако людям нашего племени там ничего не суждено добиться, кроме разве жалкой службы в наемных отрядах, дворцовых подачек и собачьей смерти под забором.

– И ты там тоже, высокопреосвященный, оскользнулся?

– Ты уже слыхала? Разумеется! В этом сплитском болоте громче всего звучит злословие. Римские фарисеи ополчились на меня. И отправили в самую дальнюю епархию. А чтоб я отсюда вовеки не выбрался, посадили на цепь. Пятьсот дукатов в год должен я им выплачивать! Проклятые мошенники! Страху и ненависти их не было меры. Развратники!

– Тебя возненавидели в Риме? И боялись… а почему?

– Потому что они глупы, наглы, коварны. Но пусть! Вместе с этим посохом нищего мне достался высокий титул.

– Примас Далмации и Хорватии!

– Может быть, он еще не исчез с моей митры. Я попытаюсь обновить духовную власть примаса на развалинах старой Хорватии. Это моя единственная надежда.

– Я беженка из старых краев. Поведешь ли ты, высокопреосвященный, крестоносцев, чтоб освободить мой родной город Дувно?

Юная боснийка вдруг предстала ему вестницей из областей, раздумья о которых целиком поглощали его. Долины по ту сторону горного кряжа, находившиеся под властью турок, благодаря этой девушке стали близкими. Необычайно отчетливо он представил себе судьбу христианской райи, а послушница рассказывала о том, как она бежала от турка, который скупал пятнадцатилетних девушек в гарем богатого аги. Францисканцы помогли ей перебраться в Сплит, где она тосковала по зеленым долинам. И Марк Антоний, призванный возглавить крестовый поход, принялся растолковывать боснийской девушке тайны высокой политики. Иезуиты и сторонники Габсбургов, объяснял он, интригуют на этих границах, стремясь где только можно напакостить Венецианской республике, но Рим и Мадрид уклоняются от обещаний поддержать местных жителей в их войне с султаном. И пока на севере и юге христианскую Европу раздирают свары, вряд ли удастся крестовый поход на западе и востоке. Он, архиепископ Сплитский, последний законный хранитель единства страны, будет по-прежнему назначать в Дувно и другие места по ту сторону гор своих викариев и епископов, а курии придется соглашаться, ибо в противном случае это станет рассматриваться как поддержка ею османской политики, направленной на отуречивание христиан. Однако пылкие слова прелата не проникали в сознание девушки, воспитанной в полном повиновении воинствующему ордену и подчинившей свой характер воле наставника, согласно иезуитскому принципу perinde ас si cadaver essent.[38] Холодом повеяло на ученого миротворца, когда он представил себе легионы иезуитов, исполнявших директивы генерала во мраке, накрывавшем Европу; и, надеясь вырвать эту отважную красавицу из когтей ужасного ордена, он попытался рассказать ей о своей юности, о том, как он сам взбунтовался против иезуитской дисциплины.

– Меня ведь тоже хотели сделать воином святого ордена, вооружив обетами и водрузив мне шлем на голову.

– И не вышло?

– Не смогли они справиться с моим нравом в иезуитском конвикте. Меня привлекало все недозволенное: запретные книги, тайные общества, любовь.

– Помоги мне, святая Урсула!

– Ты уж сама себе как-нибудь…

Она испугалась скорее, пожалуй, собственных тайных желаний, чем его откровенности. Взволнованная, она стала еще прекраснее, прелесть ее густых бровей и длинных ресниц оттеняло белоснежное одеяние. Ни жесткое монастырское ложе, ни суровый обет не смогли иссушить ее пышную грудь – красота ее вызревала и в холодной тени. Робкая, полная любопытства девушка молча стояла перед ним, пока наконец не нашла в себе силы высказать то, что давно уже трепетало у нее на губах:

– Ты не признаешь священные обеты, архиепископ?

– Тебя это смущает, девица?

– Очень… Кровь у меня горячая, от матери.