Еретик - Иван Супек

«Противоречие заключается в нем самом», – приходил к выводу инквизитор. Тщеславие, желание выдвинуться и страсть к деньгам побудили ученого украсить свою голову митрой. Его вычурный язык был мало понятен мирянам, самое существование которых было поставлено под угрозу и которые ожидали чуда. Как мог он приручить дикое стадо? Какой светильник зажечь в кромешной тьме человеческих душ? Его паства не могла принять закон иначе как в виде святых обрядов, освященных папским авторитетом. «Стоит показать стаду, – думал римский кардинал, следя за нптью рассказа Доминиса, – что закон этот человеческий или дан природой, как тут же воцаряется беззаконие. Еретик возражал: важна истина. Верно… Быть посему! Но твоя научная истина заключается лишь в том, что ты и тебе подобные могут всякий раз утверждать заново, всегда и повсюду. Почему ты тогда приемлешь евангелие, которое давным-давно известно и которое никому по собственной воле не дано пересматривать? Почему ты ставишь себя выше всех прочих прелатов? И если свободное, ничем не ограниченное изучение наук что-либо в тебе и сформировало, то лишь гордыню, высокомерное желание всегда и повсюду быть первым».

Курия допустила ошибку, размышлял Скалья, отправив Марка Антония в далекую епархию, где он остался один на один со своими безумными мыслями. Кардинал слушал его рассказ и мысленно переносился в безлюдные сумерки у башни перестроенного мавзолея Диоклетиана. Ночь могильной пеленой опускалась с неба, окутывая дерзкого мыслителя. И ощущение неизбывной безнадежности выразилось в мгновенно вспыхнувшем бунте. Даже когда от зимней вьюги закрыты все отдушины, она продолжает завывать и реветь в душе человека с не меньшей силой. Проделки сплитских повес больше не доставляли ему удовольствия, солнечные арабески угасли в мертвых развалинах. Сквозь крыши домов и в узкие улочки врывались легионы бесов; от их злорадного посвиста словно оживал императорский дворец, вздрагивал, дрожал – кругом вой, визг, звон, кто-то кого-то звал. Изредка шаги ночного сторожа или соглядатая звучали диссонансом в этом искусительном кошмаре, или припоздалый гость слабо постукивал кольцом в двери. И это все. Ничего больше не слышно в долгой волчьей ночи. Архиепископ сидит перед трепетным огоньком светильника, погрузившись вместе с ветхим императорским кораблем в пучину тьмы. Время от времени он хватается за перо, точнее, за весло, с помощью которого надеется избежать полного кораблекрушения. В чем заключался источник вдохновения его проповедей его записок? Безусловно, причин было много, и одна из них – неистовство стихии над головой.

Дремучее захолустье, центр которого лежал в часе езды верхом от турецкого Клиса, не подавило дух протеста. Напротив! Взгляды Доминиса как раз и сложились в систему именно здесь, на развалинах старинного хорватского королевства. Отослав на заброшенную границу, курия тем самым вернула его на родную почву, где гений смог воспарить к звездам. Отношение к нему, нищета, повсеместное невежество, глупость и шпионство, которые он встретил здесь, явились последним толчком. Там, где любой другой сдался бы, Марк Антоний перешел в наступление, имевшее самые далекие последствия. Он разыскал оружие, правда заржавевшее, но все еще годное к употреблению. Этим оружием было право хорватского примаса. Уже самим своим назначением архиепископ Сплитский приобретал украшение к титулу, которому перестали придавать какое-либо значение. Курия и ее слуги в Далмации были ошеломлены, когда сей квазипримас начал на деле осуществлять свою власть. Исключительно трудоспособный и проницательный, он много писал, разрешал споры в соседних диоцезах, оделяя советами тамошних епископов, которые письма его пересылали в Рим, где в свою очередь их читали с изумлением. Примас Далмации и Хорватии… Как при королях хорватских?! Воспоминания страшили. Подозрения Ватикана разрешились гневом на ученого узурпатора по ту сторону Адриатического моря.

Однако бывший профессор не желал понимать, что его громкий титул – лишь увядший листок минувшего королевского лета. В ответ на предостережение и даже осужден ние со стороны архиепископа управляющий хварской епархией однажды обругал его в самом Сплите. Папа Павел V в очередной раз отверг его жалобу на Андреуччи. Когда Доминис попытался призвать к порядку ватиканского шпиона, который своим наглым и высокомерным поведением вводил в соблазн капитул и верующих в Трогире, тот отвечал ему оскорбительным письмом, уверенный в себе π в своих связях. Папская канцелярия и орден иезуитов очень скоро получили проценты с его прерогатив примаса.

Укоризнами и выговорами, широко опираясь на доносы, курия недвусмысленно дала ему понять, кому принадлежит власть в церкви. И не только далматинские епископы отвернулись от обновителя, но и сплитский капитул стал сторониться его. Архидьякон собирал каноников на тайные совещания, где принимались решения и замещались вакантные должности и никто не спрашивал мнения архиепископа. Тщетно бушевал он в своем уединении. А когда попытался наказать непослушных, венецианский провидур воспрепятствовал ему своей властью. Мало кто столь ощутимо и столь горько почувствовал нетвердость и шаткость своего положения. Предшественники его развлекались каждый по-своему: кто в Италии, кто на море. Он захотел наполнить каким-либо конкретным содержанием старые титулы, и его мгновенно одернули.

В непрерывном конфликте с капитулом он нашел поддержку низшего духовенства; но оно не отличалось образованностью и было рассеяно по турецким рубежам. Аристократы и ускоки стремились к новому походу на Клис под знаменами Габсбургов, а он приобрел лишь сочувствие ремесленников и купцов, которые предпочитали жить да и торговать в мире; и это была слабая опора. Под возрастающим давлением Рима богом данными союзниками могли стать именно окрестные епископы, платившие одинаковые с ним налоги и управляемые издалека. Однако едва ли кого-нибудь из этих иностранцев всерьез беспокоил свой истинный престиж. Кардинальская элита в Ватикане презирала их, а они вымещали свои обиды на народе, чей язык даже не понимали. И весь этот униженный, исстрадавшийся мир находился в абсолютном подчинении у святого престола. Достоинство иерарха, достоинство человека… какая тому цена? Мистической силой обладал римский первосвященник. И тот, кто находил поддержку у церкви, сам становился в ряды избранных и всемогущих. А Доминис, с тех пор как на него легла тень папской опалы, в глазах «верных» превращался в восковую фигуру.

Как избежать смертельной угрозы? Откуда взять жизненные соки для своих видений? Что противопоставить князю церкви и феодалам в красных шляпах? Его собственная позиция определилась; теперь ему необходима помощь христианской Европы, измученной религиозными раздорами. Подобно прочим реформаторам своего времени, он принимал за основу евангелие, но заветы раннего христианства по-разному звучали в осмыслении физика и миротворца, гражданина мира и церковного прелата. В почти уничтоженном наследии предков Марка Антония привлекал родственный ему дух, которым он надеялся пробудить христиан. Пытаясь защититься от всеобщего господства церкви над душами, делами и имуществом верующих, он формулировал принципы децентрализации и равноправия общин, последовательно сокрушал мистические догматы, отделяя светскую власть от церковной; в атом Библия и старинные предания сослужили ему добрую службу. Разве в эпоху раннего христианства не развивались равноправные общины? Не является ли папство позднейшей выдумкой императоров? Разве не ясно сказал Христос, что церкви не принадлежит светская власть? В том-то и заключается существенное отличие Нового завета в сравнении с историей Моисея и девятью заповедями божьими, где человек свою свободу и свои права вручал небесному государю, определяющему все помыслы и дела людские. И когда Доминис с кафедры собора святого Дуйма ссылался на Киприана и общины первых христиан, он прежде всего призывал к миру и равенству, требовал, чтобы церковь занималась преимущественно вопросами морали. Мысль о том, что заветы раннего христианства сохранились, вдохновляла епископа в его сопротивлении папскому абсолютизму. Найдя опору в философии нового времени, но черпая вдохновение из старого морально-этического источника, он устоял на развалинах развалин, устоял в борьбе против своего капитула, чужеземца-суфрагана и святого ордена. И на этом постоянно угрожаемом рубеже вскоре родится книга, знаменующая собой освобождение от вихря свар и раздоров, от мистического раболепия.

Впервые объявление войны прозвучало с амвона собора святого Дуйма. Подозреваемый в еретических искажениях и лишаемый чести архиепископ защищался наиболее эффективным образом – перед верующими, чтившими Священное писание, опираясь на свидетельства евангелистов и апостолов, он доказывал, что римская схоластика сама искажает христианство. Разумеется, пограничную общину, существовавшую лишь благодаря незыблемой вере и легендам о святых мучениках, нельзя было сравнивать с падуанской аудиторией, где проходили академические дискуссии, поэтому и научные аргументы сейчас уступили место цитатам из Евангелия; точно так же впоследствии построит Доминис свою книгу «О церковном государстве». Творческая мысль ученого и гражданина пронизывает все его труды. Гениальный экспериментатор как бы подбирал метод, с помощью которого он добьется желаемого. Сызмалу соединялись в нем интуиция с жаждой опыта, мысль с действием. Книга для Марка Антония никогда не становилась утешением или компенсацией недостающего реального дела. Словом и делом противостоял он своим противникам и разного рода скептикам. Уже в его сплитских проповедях прозвучали основные мысли, позже получившие полное воплощение в десяти толстых книгах; никогда прежде не испытывал он более сильного желания выйти на арену истории.