Генрих Гейне - Александр Дейч

При таких условиях Гарри пришлось подумать о возобновлении занятий по юриспруденции, сильно запущенных вследствие увлечения литературой.

Именно там, в Люнебурге. в тишине маленького города, решил уединиться Гарри летом 1823 года, чтобы серьезно подготовиться к продолжению университетского учения.

В эту пору в Гарри развилась необычайная раздражительность, - он буквально начал страдать манией преследования. Ему казалось, что враги всюду готовят ему козни, особенно когда он получил известия, что в Брауншвейге поставили его «Альманзора» и трагедия провалилась. Гейне, вероятно без достаточных оснований, приписал свой провал интригам его бывшего товарища Кехи. Попросту, трагедия провалилась потому, что она была несценичной, а ее антикатолическая тенденция озлобила ханжеских и лицемерных писак, поднявших против Гейне травлю. Они обвинили автора трагедии в дерзком отношении к традиционным вопросам религии и морали.

«Меня раздражают и оскорбляют, - пишет Гейне в одном из своих писем, - я очень зол на пошлую шваль, старающуюся обратить в свою пользу дело, которому я уже до сих пор принес столько великих жертв и за которое я до конца моей жизни не перестану проливать кровь моего мозга».

Он мечтает оставить Германию и переселиться куда-нибудь подальше, «получить в Сарматии профессорскую кафедру или уехать во Францию, «очаг дипломатии», чтобы «пробить себе путь к дипломатической службе».

В полном уединении живет Гарри в Люнебурге, не встречаясь ни с кем из людей, гуляя по тенистым аллеям сада, слушая птичьи песни, живя воспоминаниями, тоже невеселыми и навевающими грусть. Головные боли обостряются, но, отчаянно борясь с ними, преодолевая свое отвращение к параграфам законов, он погружается в изучение римского права, и, наконец, в июле того же года отправляется на несколько дней в Гамбург, чтобы повидаться с дядей и умилостивить сердце старого банкира.

Действительно, Соломон Гейне на этот раз очень дружелюбно принял племянника, и эта любезность даже несколько обезоружила Гарри, который сам рекомендует себя как «отнюдь не деликатного, нежного юношу, который краснеет, прося деньги»..

Как-бы там ни било, Соломон Гейне напомнил Гарри, что он должен думать о практической деятельности, если хочет и в дальнейшем пользоваться благосклонностью богатого дяди.

«Магия места» оказала сильное влияние на Гарри: он вспомнил с прежней силой те страдания, которые выпали на его долю в Гамбурге, едва увидел облик домов и улиц, каждый камень которых кричал о былых страданиях:

На дальнем горизонте,Как сумеречный обман,Закатный город и башниПлывут в вечерний туман.

Играет влажный ветерНа серой быстрине,Траурно блещут веслаГребца на моем челне.

В последний раз проглянулоНад морем солнце в крови,И я узнал то место -Могилу моей любви.

По отдельным намекам, разбросанным в письмах Гейне, можно судить о том, что «из старой глупости выросла новая: Гарри увлекся младшей сестрой Амалии, Терезой, у которой «есть с любимою сходство, особенно если смеется она: вот эти же очи лишили меня покоя и сна».

Возможно, что это так и было, возможно что любовь к Терезе (уже литературная фикция, персифилирование (самопародирование) своей прежней страсти к Амалии. Для дальнейшего развития творчества Гейне это не существенно, и поэтому не станем останавливаться на этом эпизоде.

Гарри снова возвращается в Люнебург, «резиденцию скуки». Ему удается преодолеть свои настроения, нервы его как-будто даже крепнут, он усиленно готовится к выпускному экзамену.

В январе 1824 года мы находим студента Гарри Гейне снова в Геттингене. Он живет на Красной улице, у вдовы Брандиссен. «Ученый хлев» показался ему на сей раз не краше, чем четыре года назад.

Он много читает и, вопреки обыкновению, пьет много пива, потому что ему здесь тоскливо. Берлин ему кажется уже блаженным городом, «где занимаются живыми людьми, тогда как в Геттингене мертвецами».

По части любовных развлечений Гарри, по-видимому, тоже не зевает, хотя в письмах к своим друзьям он только намекает на эти обстоятельства, ловко маскируя их. «Любовь тоже мучает меня. Это уже не прежняя однобокая любовь к одной, единственной: я больше не монотеист в любви, но так же как я склоняюсь к двойной кружке пива, склоняюсь я и к двойной любви. Я люблю Венеру Медицейскую, стоящую здесь в библиотеке, и красивую кухарку гофрата Бауера. Ах, и обоих я люблю несчастливо!..»

Для развлечения он принимает участие в студенческих дуэлях, но уже на этот раз в качестве секунданта или зрителя. В конце-концов, лучше же заниматься этим, чем перебирать грязное белье молодых и старых доцентов «Георгии-Августы»!

Сюда доходит до Гейне известие о смерти Байрона, и оно производит на него сильное впечатление. Байрон казался ему товарищем, единственным поэтом, с которым он чувствовал себя близким. «С Шекспиром я не могу так уютно обходиться; я чувствую с ним слишком хорошо, что я ему не равный; он всемогущий министр, а я только надворный советник, и мне кажется, что он в любой момент может меня уволить». Гейне занимается юриспруденцией и одновременно литературой. Неудачи с трагедиями не заставили его отказаться от дальнейших драматургических планов. Он мечтает написать новую пятиактную трагедию, разрабатывает ее план. Это должна быть пьеса из венецианской жизни, и снова теснятся в его фантазии воспоминания детства: он хочет изобразить в виде итальянских женщин дюссельдорфскую колдунью Гехенку и ее племянницу Иозефу, дочь палача.

Еще более дерзкие планы зреют в люнебургской тиши и потом в Геттингеке. Он хочет написать своего «Фауста» - не для того, чтобы соперничать с Гете - нет, нет, но каждый человек, по его мнению, должен написать Фауста.

Планы остаются планами. Но Гейне в этот период читает материалы, необходимые ему для писания исторического романа «Бахарахский раввин». Он пишет этот роман, от которого сохранилась только первая глава. Она льется спокойно, в эпическом тоне, резко выделяющемся из всего того, что написал в прозе Гейне; тут видно непосредственное влияние Вальтер-Скотта. Здесь он отдает дань своим националистическим настроениям и с острой скорбью рисует угнетение евреев в эпоху средневековья.

Гейне очень болезненно воспринимал то промежуточное положение, в котором находились евреи его страны и его эпохи. Пока они отверженной кастой сидели за железными решетками гетто, среди них были цельные, крепкие натуры, отрицавшие весь христианский мир и с пафосом ветхозаветных пророков сжимавшие кулаки против своих угнетателей. Но после того как Наполеон, выметая феодальный сор, раскрыл ворота гетто и освободил его обитателей, вернувшихся в прежнее бесправие,- Гейне был представителем того поколения, которое уже не могло возвратиться к старым традициям и прежним обрядностям: «я уже не имею сил, - издевательски говорил Гейне, - есть мацу как следует».