Великий Шу - Ян Пужицкий

На рассвете она спала. Петр проснулся первым — тюремные навыки деть было некуда. На этот раз он моментально вспомнил и понял, где находится, и покосился на разметавшиеся по подушке темно-каштановые волосы девушки. И все же отделаться от воспоминаний не удалось. Как раз перед рассветом камера наполнялась громкими шепотами, горячими вздохами, жарким, бессвязным бормотанием чувствующих скорое пробуждение бедняг. В этом было что-то от зверинца — и тревожные сонные мечтания, и способ, которым они прерывались. В замке противно скрежетал ключ, и надзиратель по кличке Придурок весело орал: «Граждане воры, подъем! Мыть морковки!» Звеня ключами, Придурок шел дальше по коридору.

Девушка легонько вздрогнула. Петр замер. Он не хотел будить ее так рано, но она, не открывая глаз, лишь протянула руку и заплела пальцы в роскошные густые волосы. Она спала безмятежно, как будто была маленькой девочкой. Лицо было доверчивым и спокойным — так могут спать только те, кто подсознательно чувствует свою полнейшую безопасность. Шу было хорошо знакомо утреннее выражение лиц гостиничных шлюх. Как бы молодо и привлекательно ни выглядели они вечером, при электрическом освещении, утро обнажало всю их грязь, хищную расчетливость, мелкую и подлую предприимчивость. Чаще всего эта палитра выступала на фоне следов ночного пьянства. Единственное, с чем он в аналогичной ситуации не встречался ни разу, никогда, — это с невинностью.

Ему вспомнилась жена Юрека-таксиста, лишь мельком виденная им на перроне, потом девушка, в обществе которой он несколько часов провел в купе. Если бы здесь, рядом с ним, лежала она? Сейчас, вот в эти секунды он переживал один из самых трудных и ответственных моментов своей жизни. В последнее время он все чаще давал волю чувствам, иногда они захлестывали его. Но если, например, Микуну за ненависть к нему он был даже благодарен: провинциальный жучок избавил его от иллюзий, что в пятьдесят с лишним лет можно куда-то поехать и исчезнуть, начать где-то новую, счастливую жизнь, то с Йолей было совсем плохо — сложно и малопонятно.

Он должен был сразу же послать ее ко всем чертям, но он, сентиментальный баран, этого не сделал! Поехал с ней из-за какой-то бессмысленной мести, как будто этот мерзкий малый был хоть в чем-то перед ней виноват: очень вовремя, на первом курсе института лишил ее невинности. Судя по всему, вся его вина только в этом и заключалась. Но самым ужасным было не это, а то, что проклятые чувства, делавшие Шу беззащитным, вновь давали о себе знать.

Девушка повернулась во сне. Ее колено выскользнуло из-под одеяла и улеглось на его бедре. Рука заскользила по его груди. Йолька была великолепной девушкой, в ней не было ничего от профессиональной шлюхи. Он хотел ее. Желал. Страстно. Давно. Больше всего на свете. Казалось, к этому нет абсолютно никаких препятствий. Но препятствие было. Он знал, что может произойти с ним и с ней после ночи, вернее, утра любви. Петр не мог себе позволить влюбить в себя эту девушку. Она была слишком хороша, и ему стало ее жалко. Петр всегда владел собой. И не только своим разумом, но и телом. Он знал, как надо поступить, что следует делать и чего не следует. Он так долго ждал этого мига, что... что мог подождать еще.

Она медленно просыпалась, и в ней постепенно просыпалось желание. Она придвинулась к Петру ближе, прижалась и обняла. Он почувствовал ее губы на своей груди и стиснул зубы. Этот ее марш по его телу дорогого ему стоил. Его тело было неподвижно.

Какое-то время спустя голова девушки все еще покоилась на его бедре. Огромные, расширенные глаза смотрели на него с грустью.

— Больше я для тебя ничего не могу сделать, старичок, — шепнула она.

Он не выдержал и подмигнул ей:

— Все, маленькая, все.

Она пропутешествовала по нему в обратную сторону, доползла до лица, поцеловала в губы. Потом упала на подушки.

Он встал и пошел в ванную, а когда вернулся оттуда, то уже владел собой полностью.

— Когда ты возвращаешься во Вроцлав? — спросил он, одеваясь.

Йоля молча, как истукан, сидела на постели, закутавшись в одеяло. Он присел рядом, достал из «дипломата» договор о купле-продаже автомобиля, техпаспорт и ключи. Все это он положил на столик рядом с ней, затем обеими руками взял ее руку и поцеловал.

— Это тебе, — сказал он.

Йоля безуспешно пыталась поймать его взгляд, встретиться с ним глазами.

— Но мне не нужна эта машина! Мне нужно... — торопливо начала она, ко Петр не дал ей докончить.

— Она твоя. Возьми. А свой «народный вагон» продай. Прямо тут же, у отеля.

Она еще пробовала бороться.

— Шу! Ты не о том говоришь. На свете столько жеребцов, у которых весь разум в ширинке! Я останусь с тобой, я буду с тобой, сколько ты захочешь! Мне нужен только ты, Шу! И ничего другого мне не нужно. У нас все будет в порядке, все хорошо, вот увидишь!

— Перестань, — сказал он мягко. — «Слабость — это единственный недостаток, который нельзя исправить». Я пойду побреюсь.

Она смяла в руках листок договора и с силой швырнула об пол.

Все было бесполезно.

— Почему этот проклятый мир так устроен? — закричала она обреченно.

Несколько часов спустя Йоля и Петр вышли из лифта и через холл варшавского отеля «Форум» направились к выходу. Они составляли элегантную, обращающую на себя внимание пару. Седоватый, коротко стриженный мужчина в сером костюме и яркая молодая девушка в развевающемся фиолетовом платье, с пышной лисой, накинутой на обнаженные плечи. Оккупировавшие кресла холла арабские гости столицы при виде ее зацокали языками, но она не обращала внимания уже ни на что. Она смирилась.

— Мне кажется, я тебя раскусила, поняла твой секрет,— вдруг сказала она, когда они вышли из дверей отеля.

— М-м-мда? — он попытался изобразить удивление.

— Когда я сдавала на права, мой инструктор мне говорил: «Вы должны ездить так, как будто все кругом хотят вас убить».

— Какой хороший у тебя был инструктор, — улыбнулся Шу и широко распахнул переднюю дверцу красного «порше».— Езжай осторожно, маленькая. Скользко.

Она посмотрела на него с мольбой, хотела что-то сказать, не решилась, потом наконец произнесла:

— Когда люди узнают тайны друг друга, это их сближает. А нас?

Грынич наклонился к ней, и в неоновом свете голубых, желтых, красных и зеленых реклам по его прекрасному лицу проскользнула едва заметная тень безумия.

— Езжай так, как будто все вокруг хотят тебя убить,— сказал он твердо.

— Ты тоже?

— Ну, может быть, меньше, чем другие. Поэтому уезжай скорее.

— Шу, если когда-нибудь...— начала она.

— Нет! — решительно оборвал он и отвернулся.

Она поняла, что пора. Больше этот разговор продолжаться не мог. Она включила зажигание.

— Пока, Шу, великий отшельник,— прошептала она чуть слышно.

Он захлопнул дверцу. Она ехала медленно, потому что глаза застилали слезы. Красивый автомобиль марки «порше» — это все, чем наградила ее жизнь. Больше не заслужила.

3

ШУ ОТВЕРГ любовь Йольки—Хорс—Рейс, потому что на бессмысленные попытки сил больше не было, а в случайный счастливый шанс он не верил. Никаких глубинных размышлений это не вызвало. Все было проще: если мотором жизни было влечение, какое угодно влечение, хоть к чему-нибудь, то Шу его утратил. На следующую ночь он взял себе лучшую девушку, какая только была в «Виктории». И все у него функционировало, все работало исправно. Но девушка была всего лишь обычной, хорошо вышколенной проституткой, и, кладя ей утром на столик деньги, он подумал, что не стоило пять лет мечтать о женщине, чтобы в конце концов удовлетворить желание каким-то заменителем любви, чуть ли не таблеткой. Секс был без смысла, любовь без смысла, покер без смысла. У Грынича оставались еще жизнь и деньги, но и то, и другое при отсутствии радости тоже не имело смысла. Шу торчал в барах, ресторанах и клубах, как загнанная в клетку птица. Его поражали брызжущие из людей эмоции, перекошенные в гримасах лица, оскаленные зубы, закатанные в наркотическом восторге белки глаз. Неужели эти люди не понимали, что они обречены, что они уже умерли? Но тут самому ему память подсовывала забытые слова: «Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?!»[5]— и он еще раз убеждался, насколько спасительна его давняя привычка — верить в мудрость цитат из Писания.

Эти слова он относил к себе, но если бы эти слова спасения можно было отнести ко всем людям, ему было бы легче. Жизнь выше рассудка или разума. Всю жизнь Петр сознательно прожил в одиночестве, потому что знал: человек должен жить один, в этом его сила. Но сейчас в этом избранничестве Петр ощутил пустоту, которую заполняет и лечит лишь радостный смех ребенка. Этого лекарства у Петра не было. Он болтался по кабакам, пил, удивлялся человеческому энтузиазму вокруг, но абсолютно ничего не ждал ни от окружающих его людей, ни от жизни.