Великий Шу - Ян Пужицкий

ВЕЛИКИЙ ШУ

Ян Пужицкий

1

ВСЯ ЖИЗНЬ Петра прошла в отелях класса «люкс» и роскошных ресторанах. Впервые его куснуло, когда ему было уже за пятьдесят. Дверь тюремной камеры захлопнулась за ним на пять Лет. Настало время поразмыслить. Тысячу восемьсот двадцать пять дней Петр искал свою ошибку и не нашел, потому что ошибок он не делал никогда. И лишь в самый последний день перед выходом он понял, что тюремная камера и номер в гостинице — это всего-навсего различные формы той же самой структуры и переход из одной формы в другую не зависит от человеческой воли и разума, а следовательно, ошибка, даже если она и была, не могла играть решающей роли в развитии событий. Тем не менее он потерпел крах, потому что за пятьдесят два года внимательного изучения жизни он так и не познал мира, в котором жил.

Петр Грынич уверовал в свою миссию в тот роковой день, когда гостиничные интерьеры превратились для него в темную и унылую камеру. А то, что в последние годы страсти поостыли, а восторги поугасли, он относил за счет времени, которое способно сгладить остроту любого удовольствия и лишить его всякой привлекательности. Он садился к столику, потому что был богом игры. Садился и выигрывал. Выигрывал по привычке, с усталым сожалением разглядывая своих наивных противников, едва вкусивших сладость первого прикосновения к тайне и нетерпеливо стремившихся познать радость победы. Он обыгрывал их, потому что он был Шу. Великий Шу. Он только исполнял свое предназначение.

Годы, проведенные в тюрьме, научили его покорности и смирению по отношению к жизни, которую он получил в дар и которую прожил, как хотел и умел, то есть по высшему классу.

Шу не смог найти ошибку в своей взрослой жизни. Возможно, эту ошибку он совершил когда-то раньше, но знать об этом ему было не дано. Он был дитя правого берега Вислы, и у него не было прошлого в том обыденном смысле, в котором это понятие употребляется. В его памяти не осталось ни одного конкретного образа из детства. Все оно слилось в его восприятии в единый клубок различных настроений, отголосков улицы, каких-то теней, серых будней и тревожной, угнетающей темноты. Его детством были прибрежные заросли. Там он учился жизни, там из него должен был вырасти еще один примитивный ловкач — по-варшавски «цваняк»,— высший смысл жизни для которого в том, чтобы загнать, например, какому-нибудь приезжему болвану колонну короля Зигмунта. К этому все шло, на этом Петр воспитывался, однако варшавским «цваняком» он не стал. Он стал Великим Шу, богом игры, богом обмана. Произошло это случайно и так же случайно, на самом закате, когда, казалось, выгорело уже все, судьба дала ему возможность еще раз оглянуться на свою молодость. После тюрьмы надежда еще была. Он не хотел многого, он хотел только покоя.

Петр Грынич — Великий Шу — до сих пор ни разу в жизни не ездил поездом. Простых людей он видел лишь на расстоянии, чаще всего через окно гостиницы, ресторана или такси. И вот он уже несколько часов находился среди них, в духоте и грязи поезда. Он всматривался в усталые, поблекшие лица, сгорбленные от жизненных тягот фигуры, бесцветные глаза. Поначалу эти бедные люди представлялись ему созданиями, лишенными души, не способными испытывать нормальные человеческие переживания, существующими инстинктивно, без каких бы то ни было духовных запросов и потребностей, ограничивающихся удовлетворением лишь самого необходимого, что позволяет выжить. Но вскоре он понял, что первое впечатление было обманчивым и что все эти люди не только влачат жалкое существование, но и способны мыслить и чувствовать. Толчком к этому послужила девушка.

Петр стоял в самом конце вокзального перрона у расписания и ждал своего поезда. К вечеру небо заволокло тучами, стал накрапывать мелкий дождичек. Погода настроила его на задумчивый лад. Он ощущал только одно — опустошительную усталость. На привокзальной площади стояли такси, каждая из этих машин могла за несколько часов отвезти его на край света. Но все, что Петр делал в жизни, он делал всерьез. Так и сейчас. Он решил порвать с прошлым, и ничто не могло заставить его изменить свое решение. Он перестал

функционировать как высококлассный компьютер, даже в свободные минуты просчитывающий бесчисленное множество все новых и новых раскладов и вариантов и прикидывающий содержащиеся в них возможности. Теперь он мог позволить своим мыслям течь лениво, нецеленаправленно, почти беспомощно, глазам — смотреть просто так, без всякой конкретной пользы или цели. Он размышлял о поисках человека во времени и пространстве и пришел к выводу, что любая дорога ведет к концу, к пропасти. Ему вдруг сделалось зябко, он поежился и решил, что в здании вокзала будет намного теплее. Усталые пассажиры на лавках тупо и измученно смотрели друг на друга. В углу зала ожиданий группа молодежи пела грустную песенку о цветке, цветущем лишь раз. Он даже испытал мимолетное желание присоединиться к ним, но тут же иронически усмехнулся и прошел несколько шагов дальше — вслед ему грянула следующая песня, крикливая, пьяно разухабистая. Петр вздохнул — он чуть было не обманулся.

Через застекленную дверь ресторана он увидел девушку. Она сидела за накрытым белой скатертью столиком и обеими руками держала перед собой на высоте губ стакан чаю. Петра привлек ее взгляд: девушка мечтательно смотрела перед собой и улыбалась.

Петр вошел и сел за соседний столик, попросил официанта принести чай, взял стакан обеими руками и поднес к губам точно Так же, как это делала девушка, затем бросил взгляд в ее сторону. Девушка смотрела прямо ему в глаза, теперь ее мягкая, задумчивая улыбка предназначалась ему. В первую секунду он еще сомневался, но в лице девушки тут же нашел подтверждение. Да, они радовались вместе, в унисон. Петр застыл, в зале все внезапно стихло. Это было состояние, знакомое по далеко-далекому детству,— блаженный, разлитый по всему телу покой. Прошла целая вечность, а может быть, и несколько секунд, как он вдруг услышал:

— Можно? — перед ним стоял молодой человек в белом форменном кителе и держал в руках счет.

— Что? — непонимающе спросил Петр, еще не очнувшись от наваждения.

— Ваш счет.

— Да, да, разумеется,— он полез в боковой карман.

Когда он окончательно очнулся и открыл глаза, девушка сидела уже в другой позе, повернувшись к нему в профиль, и маленькими глотками пила чай; лицо ее стало обычным, обыкновенным, одухотворенность исчезла, черты лица заострились. Эта девушка не имела уже ничего общего с той. Петр раздраженно, с неприязнью посмотрел на официанта. Тот вопросительно вскинул брови. «Скотина!» — ругнулся про себя Петр. В ответ по губам официанта скользнула злорадно-насмешливая улыбка. Девушка встала из-за столика, легко вскинула на плечо довольно большой рюкзак и вышла. Никакого знака для него не было, она его просто-напросто не видела.

Петр взглядом проводил ее до двери. Высокая, с хорошей фигурой и... заурядная. Девушка исчезла. Петр еще раз вздохнул. С ним происходило что-то странное, а ведь впереди еще была поездка.

Голос в репродукторе невнятно пробормотал о прибытии поезда. Он вышел на перрон.

— Едем? — подмигнул ему какой-то поддатый мужичок.

Петр кивнул.

— Потому что ведь сами же знаете...— продолжал бубнить тот.

Петр не отвечал, но своим молчанием как бы позволял мужику быть рядом — его голос помогал хоть немного разогнать все нараставшую тревогу. Они пошли вдоль вагонов.

— Может, в этот?

— Можно...— кивнул Петр.

Они поднялись в вагон, мужчина распахнул дверь первого же купе.

— О, есть места! — весело заорал он.

Петр вошел в купе и замер. У окна сидела девушка. Она взглянула на них и вновь уткнулась в книгу. Несколько выбитый этой неожиданной встречей из равновесия, он решил положиться на судьбу: будь как будет.

Напротив сидела старушка и посматривала на Петра и его пьяного приятеля с любопытством и явным желанием завязать разговора

— Куда, бабуся, едем? — с ходу поинтересовался попутчик Петра.

— Я-то? Так на похороны,— охотно запищала старушка.

— Ох ты! — опешил тот,— В семье кто-нибудь?

— Приятельница моя. Воспитывались вместе. А завтра будут ее похороны,— докладывала словоохотливая старушенция.

— И сколько же ей было лет? — продолжал допрашивать тот.

Бабушка задумалась.

— Да я уж немного подзабыла, сколько точно-то. Но, дай Бог памяти, вроде бы восемьдесят и восемь.

— Ну тогда уж и не жалко,— важно кивнул головой мужик. Поезд тронулся. Петр украдкой взглянул на девушку. Та почувствовала его взгляд и вопросительно захлопала ресницами.

— Смотрите там особенно-то не перепейтесь,— наставительно продолжал попутчик. — А то ведь как бывает, упьются и давай за здоровье покойника тосты поднимать.