Чтоб услыхал хоть один человек - Рюноскэ Акутагава

что их так называемую сенсуальность освещает свет рационализма. Однажды мы с Муроо Сайсэй смотрели на луну над горой Усуи, и вдруг, услышав его слова, что гора Мёги «напоминает имбирь», я неожиданно для себя обнаружил, насколько эта гора действительно напоминает имбирный корень. Подобная так называемая сенсуальность не освещена светом рационализма. Что же представляет собой их сенсуальность? Ёкомицу Риити, чтобы объяснить мне, что представляет собой взлёт их так называемой сенсуальности, привёл мне фразу, принадлежащую Фудзисава Такэо: «Лошадь бежала, как рыжая мысль». Я не могу сказать, что мне подобный взлёт совершенно непонятен. Но эта строка явственно родилась в результате рационалистических ассоциаций. В этом, видимо, и состоит особенность этой группы. Если же цель так называемой сенсуальности – новое само по себе, то я должен считать более чем новым восприятие горы Мёги как имбирного корня. Восприятие, существовавшее ещё с далёких времён Эдо.

«Группа неосенсуалистов», безусловно, должна была возникнуть. И возникновение её было совсем не лёгким, как возникновение всего нового (в литературе). Мне трудно испытывать восхищение писателями «группы неосенсуалистов», или, правильнее сказать, их так называемой неосенсуальностью, – я уже говорил об этом. Но всё же критики слишком суровы к их произведениям. Так или иначе, писатели этой группы пытаются двигаться в новом направлении. Это следует признать, безусловно. Высмеивать их усилия – это не просто наносить удар по писателям, именующим себя сегодня «группой неосенсуалистов». Это означает наносить удар по их дальнейшему росту, по той цели, которую поставят перед собой писатели «группы неосенсуалистов», которые придут вслед за ними. А это, естественно, не будет способствовать свободному развитию японской литературы, её прогрессу.

Однако независимо от того, как их будут называть, и в будущем, несомненно, появятся писатели, которых мы сейчас причисляем к «неосенсуалистам».

Ещё лет десять назад, осмотрев вместе с Кумэ Macao выставку общества «Содося»[36], я услыхал, помню, его восторженные слова: «Удивительно, как кипарисник в этом саду напоминает картины художников из общества «Содося». Критерием для него служил тот же самый «неосенсуализм» десятилетней давности. То, что я жду «неосенсуализма» от завтрашних писателей, не нужно считать моим опрометчивым умозаключением.

Если мы по-настоящему хотим «чего-то нового» в литературе, то это может быть, пожалуй, только так называемый «неосенсуализм». (Точку зрения, что «нео» не играет никакой роли, я оставляю за рамками рассматриваемой проблемы.) Даже литература, утверждающая так называемое «понимание цели»[37], если отвлечься от того, насколько «понимание цели» является новым или старым (допустим, такой вопрос будет задан, – на него можно ответить, что в девяностые годы прошлого века появился Бернард Шоу), есть путь, по которому следовало огромное число наших предшественников. Не говоря о том, что многое из нашего сегодняшнего мировоззрения можно почерпнуть даже из старинных карт для игры в «ироха». Более того, новое или старое в литературе или искусстве, в искусстве особенно, не может рассматриваться, исходя лишь из того, новое это или старое по времени.

Я понимаю, что современники не в состоянии понять, что представляет собой «неосенсуализм». Например, «Испанская семья» Сато Харуо до сих пор не утратила новизны. Тем более, когда это произведение печаталось в журнале «Сэйдза». Но новизна его нисколько не взволновала литературные круги. Может быть, поэтому сам Сато сомневается в новизне своего произведения, а затем и в том, достойно ли оно положительной оценки. Подобные факты существовали, разумеется, не только в Японии, но и в других странах. Но наиболее ярко они проявились именно здесь.

ОБЪЯСНЕНИЕ

Я много раз повторял, что никогда не говорил: пишите лишь «бессюжетную прозу». И, следовательно, не стою на позициях, прямо противоположных тем, которые занимает Танидзаки Дзюнъитиро. Я призываю лишь к тому, чтобы признавалась значимость и «бессюжетных» произведений. Если найдутся люди, не согласные с этим, я готов дискутировать с ними. Я спорю с Танидзаки совсем не ради того, чтобы привлечь кого-то на свою сторону. (В то же время мне бы, конечно, не хотелось, чтобы появились сторонники у Танидзаки.) Мы должны сами, без помех, вести нашу дискуссию. Недавно в одном из журналов я увидел, что даже моя сюжетная проза называется бессюжетной, и решил написать эту статью. Но мне, видимо, так и не удалось объяснить, что представляет собой «бессюжетная проза». Я сделал все, что в моих силах. Некоторые из моих знакомых понимают, что я хотел сказать. А остальные могут расценивать мои слова, как им заблагорассудится.

ИСТЕРИЯ

Я слышал, что существует такой метод лечения истерии: предложить больному писать или говорить все, что ему хочется, и подумал, что рождение литературы – это не шутка – произошло, в частности, благодаря истерии. Любой архан в определённой мере истерик. Поэты имеют гораздо большую склонность к истерии, чем обычные люди. Эта истерия уже три тысячи лет доставляет им страдания. Некоторые из них умерли от неё, другие – сошли с ума. Но благодаря истерии поэты воспевали свою радость и свою печаль – мы имеем все основания думать так.

Среди мучеников веры и революционеров немало мазохистов, а среди поэтов – истериков. «Состояние, когда писать не можешь», – это состояние одного из персонажей мифа, который в дупло дерева прокричал: «У короля ослиные уши». Не будь такого состояния, не родилась бы, по крайней мере, «Исповедь глупца» (Стриндберг). Более того, бывали эпохи, когда истерия господствовала. В одну из них родились «Вертер» и «Рене». Если взять Европу, то к этим периодам можно отнести крестовые походы, но это, пожалуй, уже не входит в круг проблем «литературного, слишком литературного». С давних времён эпилепсию называют «святой болезнью». По аналогии истерию можно назвать «поэтической болезнью».

Было бы комичным рассматривать Шекспира и Гёте как людей, подверженных истерии. Это значило бы оскорбить их величие. Ведь великими, помимо истерии, их сделала сила воображения. Сколько раз у них случилась истерия – это проблема психологов. Наша же проблема – сила воображения. Работая над этой статьёй, я неожиданно увидел в девственном лесу безвестного поэта, бьющегося в истерии. Видимо, он был объектом насмешек обитателей своей деревеньки. Но лишь сила его воображения, форсируемая истерией, изольётся, подобно роднику, на будущие поколения.

Я не поклонник истерии. Муссолини, превратившийся в истерика, стал опасен в международном масштабе. Но как бы сократилось число радующих нас литературных произведений, если бы никто из их создателей не был подвержен истерии. Только поэтому я хочу оправдать её – истерию, ставшую привилегией женщин, но на самом деле знакомую любому человеку.

В конце прошлого века в литературе наступила эпоха истерии. Стриндберг в «Синей книге» назвал эту эпоху «творением дьявола». Мне, конечно,