Девичья фамилия - Аврора Тамиджо

поистине важное могло заставить ее выехать из Сан-Бенедетто. Бедняжке не суждено было пережить 1955 год: вскоре она умерла, зимой, никого не предупредив, а через несколько месяцев ее мастерскую занял сосед-мясник и стал хранить там колбасы и сосиски. Но в те дни в портновской мастерской, за вышитыми занавесками, еще шла напряженная работа. Портнихи устроили вокруг Сельмы такую кутерьму, какой не удостаивалась никакая другая женщина. Пряха осмотрела ее с ног до головы, удивляясь тому, что она выглядит крепкой, несмотря на большой срок беременности.

– Ты прекрасна – белокурая, с розовой кожей. Ты похожа на деву Лавинию[8].

Так Сельма и назвала дочь.

Лавиния родилась в декабре и была полной противоположностью Патриции. Белокожая, гладенькая, с золотыми волосами и голубыми глазами.

– Самый красивый ребенок, что родился на земле со времен Господа нашего, – сказала Роза, осенив себя крестным знамением.

Лавинию тоже попытались отнести к кормилице, но малышка имела обыкновение просыпаться ночью, каждые два часа, и кричать резким голосом, как сорока; просыпались остальные младенцы, и в комнате стоял сплошной плач. Поэтому, как только Лавиния научилась сосать из бутылочки, кормилица послала к Сельме, чтобы та пришла и забрала свою крикливую дочь. На случай, если ночью ребенок раскричится так, что начнет задыхаться, она посоветовала дать девочке несколько капель коровьего молока, разведенного в воде, а в остальном положиться на Бога.

Однако Сельме крики Лавинии, возможно, спасли жизнь.

В спальне это продолжалось всего две ночи – две кошмарные ночи, когда Лавиния просыпалась и кричала своим сорочьим голосом, а Патриция присоединялась к сестре и тоже начинала плакать. Санти Маравилья пытался уснуть, накрыв голову подушкой, но не мог сомкнуть глаз. Устав от бессонницы, он обратился к Сельме с предложением:

– Почему бы тебе завтра не переехать к матери на второй этаж харчевни? Ты займешься младшей, а она возьмет другую. Может, тогда мне здесь удастся хоть немного поспать.

Сельма так и поступила – вместе с дочерьми она перебралась на верхний этаж харчевни. Весь дом был в их распоряжении. Теперь, когда ей помогала Роза, по ночам стало гораздо легче: Лавиния, которая на руках у Сельмы орала как сумасшедшая, тут же успокаивалась, стоило только бабушке забрать ее; Патриция, не слыша крика сестры, стала такой же спокойной, какой была раньше. Роза, однако, продолжала просыпаться, стоило любой из внучек громко вздохнуть. И не спешила будить Сельму, если в том не было острой необходимости.

Патриция

8

Хорошее вино

Когда объясняла мать, Патриция все понимала.

У нее завелись вши, и пришлось вымыть волосы уксусом, а потом обрезать их, оставив всего полпальца. Глядя, как угольно-черные пряди падали к ее ногам, Патриция спросила у мамы, почему в семье все светловолосые и только у нее волосы черные. Мать блондинка, бабушка блондинка, сестра Лавиния блондинка. Даже отец блондин. Учительница Петра объясняла, что от черного петуха и черной курицы родится черный цыпленок. В крайнем случае серенький. А у белой курицы с белым петухом и цыплята должны быть белыми. Патриция болтала ногами, сидя на стуле, который стоял в засыпанном щебнем дворе. Черные пряди потрескивали в жаровне вместе со всеми вшами, а Сельма, сидя в кресле, дошивала головную повязку с красным бантиком.

– У твоего дяди Фернандо такие же волосы, как у тебя.

– Но почему только у нас?

– Потому что ты похожа на Себастьяно Кваранту. Иногда дети больше похожи на бабушек, дедушек, дядей и теть, чем на родителей, такое случается. А теперь примерь, посмотрим, идет ли тебе.

Повязка с красным бантом держала остриженные волосы Патриции даже лучше, чем раньше – косички. Ее подруги Тинетта и Козима похвалили обновку. И бабушка Роза. И дядя Донато, когда приехал в гости. Только Санти не понравилась новая стрижка.

– С этой прической ты похожа на моего дружка Брази.

Брази был завсегдатаем харчевни, Санти крестил его сына; он был высокий, долговязый и лысый, только за ушами торчали пучки волос. Может, Патриция и вправду была похожа на Брази, как говорил отец, а может, была красивее куклы Каролины, как считал дядя Фернандо, но уже через несколько недель женщины в Сан-Ремо-а-Кастеллаццо захотели цветные повязки для своих дочерей, остриженных из-за вшей.

– Видишь? – сказала Сельма. – Мы ввели новую моду. В журналах такого еще нет. Глянь, глянь.

Патриция листала журналы, пока мать шила. Иногда Сельма просила ее почитать вслух статьи рядом с фотографиями женщин и девушек, одетых в узкие или пышные юбки, вышитые блузки и полосатые джемперы, шляпки с перьями, лентами и цветами. «Руки кудесницы», «Модный трикотаж», «Всё из шерсти». В Сан-Ремо таких журналов не продавали, и Сельма просила привезти их каждый раз, когда Фернандо ехал в Сан-Квирино или в Сан-Бенедетто. Когда появилась экспресс-почта, она стала заказывать журналы домой. Сельма очень трепетно к ним относилась, настолько трепетно, что Патриция лишь раз видела, чтобы мать сердилась. Рассердил ее Джиджу Бальо, который развозил почту на велосипеде и, как говорили, подворовывал. Сельма заметила, что в корзине его велосипеда лежат одни конверты, и во весь голос кричала ему вслед:

– Чтоб у тебя глаза вытекли, собачий сын, я знаю, что ты делаешь с моими журналами!

Джиджу молча выслушивал оскорбления и крутил педали, летя на полной скорости по широкой улице. Журналы он так и не вернул. Это был худой тринадцатилетний оборванец, Бог весть, где он брал силы, чтобы разъезжать на велосипеде по всей деревне. Патриция спросила у матери, что Джиджу делает с журналами мод.

– Патри, ну хоть ты не лезь.

На этом разговор был окончен.

Свои журналы Сельма листала осторожнее, чем Библию. Если на обложке была фотография Грейс Келли, Сельма откладывала журнал в сторонку – и пожирала глазами тюлевые юбки и банты Грейс, повторяя, как заклинание: «Вот была бы у меня подходящая ткань…» Но другие фотографии Патриции разрешалось вырезать, чтобы сделать из них бумажных куколок. На последних страницах печатались фигурки в купальниках, поэтому Патриция аккуратно вырезала жакеты, юбки, туфли и шляпки с других страниц, оставляя по два маленьких кусочка бумаги, чтобы можно было загнуть их и зацепить за плечи девушек в купальниках. На фото в журналах были только девушки, поэтому в придуманных Патрицией историях мужчины либо работали где-то в другой стране, либо погибли на войне, как Себастьяно Кваранта.

Она увидела на прикроватной тумбочке мамушки Розы фотографию Себастьяно Кваранты и убедилась, что у него такие же черные волосы, как и у нее, но не перестала задавать вопросы. Не сохранилась ли губная гармошка дедушки Себастьяно? Почему Пряхе приносят цветы на могилу, а ему – нет? И где она вообще, могила Себастьяно? Почему женщины остаются вдовами, а мужчины ищут новых жен? Наконец мамушка взяла ее за шиворот, как котенка, и выставила из кухни.

– Патри, ты мне всю плешь проела!

Это значило, что пора прекратить ее мучить и убраться с глаз долой. Но с мамушкой Патриции было весело. У нее всегда было чему поучиться, и каждый раз, когда она прибегала на кухню, Роза показывала ей, как обращаться с новым ножом. У бабушки была целая коллекция ножей – подарок знакомых, приехавших из Испании после войны: они прятались от призыва в Толедо, но при первой же возможности вернулись в родную деревню. Патриции больше всего нравился один нож с узким лезвием и острым кончиком. Роза говорила ей, что ножи похожи на слова.

– Может, они не всегда нужны, но главное, чтобы оказались под рукой, когда потребуются.

Когда Патриция наблюдала, как мамушка готовит, стоя у кастрюли в облаке дыма и пара, та казалась ей настоящей ведьмой. А однажды в харчевне какой-то мужчина заявил, что Роза наложила на него заклятье и он не перестает думать о ней ни днем ни ночью. Патриция рассказала об этом бабушке, а та посоветовала не слушать глупости, которые говорят мужчины, и сказала, что харчевня – не место для маленьких девочек.

– Но когда мама была такой, как я, она все время была тут.

– Твоя мать, в отличие от тебя, мало говорила