Педология: Утопия и реальность - Арон Залкинд

Отсюда и уклон подавляющего большинства совещания в сторону методики, способной раскрыть всю динамику психо-физиологических проявлений ребенка, — динамику, взятую в ее наружных и глубинных механизмах, которые изучаются в их внешней и внутренней обусловленности и в их результативном продукте.

Конечно, и здесь совещание оказалось врагом оголтелости: не отказавшись от новейших научных достижений и от общественно-исторического заказа на глубокую методологическую ревизию, оно в то же время не отрубило и то полезное, что имеется в прежней методике (как не «рубили» и мы ни в этой брошюре, ни в прошлых наших выступлениях), подчинив лишь его четкому, объективно-динамическому контролю и правильно понятым задачам советской педагогики.

Поэтому страхи, что методологическая ревизия убьет эксперимент, откажется от использования статистики, на 100 % отмахнется от всякого тестирования, от антропометрии и пр., оказались, как и следовало ожидать, вздорными. Все эти методы оказались частностями, ручейками, впадающими в русло единой общей методологии, ориентирующейся на раскрытие максимума детского динамизма — этого главного требования революционного педагогического оптимизма.

Отдельные методы не как самодовлеющие величины, а как частные орудия общего, целостного изучения ребенка, подчиненные этому принципу — целостности. Обязательные предпосылки методики, на которых как будто столковались все: 1) научная обоснованность; 2) объективный подход; 3) практическая доступность; 4) раскрытие максимума динамизма; 5) целостное изучение. Совершенно очевидно, что и после совещания у одной педологической группы будет больше симпатии к антропометрии и к тестированию, у другой — к микрометрии и динамическому наблюдению, но важно хотя бы то, что нет «оголтелости», фанатического старообрядчества или ультрамаксимализма, — практика же ближайшей эпохи покажет, на чьей стороне, на стороне каких «симпатий» действительная истина[113].

Иллюстрацией отсутствия «оголтелости» у нашего лагеря являются тезисы моего доклада о тестах на педологическом совещании, так как именно на тестах, как и следовало ожидать, развернулась особенно острая методологическая борьба (четыре доклада).

В основном наша позиция, как это и вытекает из материалов данной брошюры, была выявлена на совещании в следующем[114]. Центр тяжести изучения и учета никак не в тестах, а в методах, вскрывающих всю характерологическую динамику ребенка в ее соотношениях со средой. Пользование тестами допустимо лишь при соответствии их максимальной динамике в реакциях ребенка, при способности их вскрыть наиболее глубокие слои опытного фонда ребенка.

Отсюда, обстановка тестового испытания должна быть максимально близка к условиям естественного эксперимента, а материал тестов должен строиться на действительном учете глубокой динамики детства, причем даже соблюдение этих предпосылок гарантирует тестам роль лишь контрольно-воспитательного средства изучения, учета, второочередного, частного. При учете индивидуальных тестовых результатов должны первым долгом приниматься во внимание сопровождающие их динамические процессы (интерес, естественность ребенка, сосредоточенность и пр.).

Существующие тесты в подавляющем большинстве не удовлетворяют всем этим требованиям (за исключением узко-специальных тестов, адресованных элементарнейшим навыкам и процессам), и советская практика требует длительной исследовательской работы для построения тестов по указанным выше принципам.

Механизированная статистика на базе тестовых сводок совершенно недопустима, стандартизация должна вытекать из диалектического, детальнейшего сопоставления собранных тестовых сводок с параллельно собранным прочим учетным фондом, характеризующим поведение и творческие процессы детей: однако и эти стандарты должны служить лишь контрольно-вспомогательным, а никак не решающим средством.

Как видим, в таком, единственно здоровом подходе нет гонения на эксперимент, статистику, нет смертного приговора тестам, но вместе с тем, тесты, как и другие методы (тесты — лишь одна из характерных иллюстраций), вводятся в русло ревизующих ограничений, безоговорочно подчиняются принципу целостности и динамизма, — тому принципу, который мы выявили в VIII главе данной брошюры. Если они смогут радикально перестроиться таким образом, есть смысл их использовать. Иначе как массовый метод социалистической педагогикой они будут неминуемо осуждены, т. е. изъяты и на педологическом основании.

Заканчиваем. Кто оптимистически относится к строительству социализма в нашей стране и к новому содержанию развивающейся социалистической среды, у кого нет предвзятой паники по поводу надвигающейся социалистической истории человечества, те признают, что наша развивающаяся среда обеспечит массовому растущему человеческому организму возможности быстрого развития в социалистическом направлении.

Вместе с тем, они признают, что прежние возрастные и другие внутрибиологические возможности, извлеченные педологией из условий досоциалистической среды, должны быть в ближайшую эпоху серьезнейшим образом пересмотрены — применительно: а) к условиям развивающейся новой среды; б) к новому содержанию, новым мерам влияния, выдвигаемым этой средой для воспитания. Очевидно, рядом с этим пересмотром и впереди его должны быть пересмотрены прежние методы изучения, прежние методы учета.

История и мы с нею строим социалистическое общество, социалистическую среду. В связи с этим выдвигаются социалистические задачи и социалистическое содержание педагогической работы: действительно научная педология подтверждает право наше на эти задачи и на это содержание воспитания.

Читатель вправе спросить, какова связь развернутой в брошюре педологической платформы с так называемым фрейдовским учением. Из материала ясно, что наиболее ценные новейшие биологические учения — учение о рефлексах и учение о «психоневрозах», дающие наибольший материал для биологической динамики, могут существовать и развиваются независимо от так называемого фрейдизма: ни ссылок на фрейдизм, ни использования фрейдистского метода и материала не было на протяжении всей брошюры, следовательно, фрейдизм никак не лежит в центре наших общебиологических соображений, как это могло бы показаться на основании неправильного понимания моих прежних печатных высказываний об учении Фрейда.

Во избежание дальнейших недоразумений должен вкратце выяснить свое общее отношение к Фрейду, так как именно этот вопрос может оказаться наиболее запутанным при критике нашей платформы. На протяжении 15 лет разбросанные по различным журналам и книгам («Психотерапия» 1912/14 гг., «Психиатрическая газета» 1915/16 г., «Научная медицина» 1919 г., «Очерки культуры революционного времени» и др.) высказывания мои о фрейдизме нигде не систематизированы в единое целое, и этим объясняется, что критика ударяет иногда по отдельному, частному вопросу отношений моих к фрейдизму, так как ей незнакома вся моя позиция в этой области в целом. Сильно повинны в этом и отдельные, не вполне удачные, стилистические построения в моих печатных выступлениях, дающие материал для неправильного понимания той или иной их части.

Фрейдизм как система, как миросозерцание для меня совершенно и полностью неприемлем. Философские его притязания вполне недвусмысленны и глубоко антимарксистски построены: телеологизм, дуализм, первичность психизма, антиреализм, пессимизм, качественное противопоставление подсознания сознанию. Социологические его построения точно так же не выдерживают марксистской критики: выпячивание биологического фактора в общественных явлениях, изоляция личности от исторического процесса, диктатура сексуальности в социальном и в индивидуальном.

Даже в области биологической практики, где Фрейд выступает как врач-экспериментатор и клиницист, ряд его положений нуждается в самой суровой критике: человеческий организм, устремленный вспять (биогенетический максимализм); травматический комплекс, как бы изолированный от прочего психофизиологического содержания; избыточная сверхоценка такого искусственного комплекса раздражителей, каковым фактически является «чистый» фрейдовский психоанализ с его методом свободных ассоциаций в первую голову; сверхсексуализм, не оправдываемый ни теоретически, ни педологически, ни клинически; болезнь как количественное изменение нормы и т. д.

Очевидно, отказываясь от всего этого, я никак не могу признать фрейдизм как систему, как миросозерцание, как школу: этим и объясняется, что еще с 1922 г., задолго до широкой дискуссии о фрейдизме, я отказался войти в зарождавшееся тогда российское психоаналитическое (т. е. фактически чисто фрейдистское) общество. Этим объясняется также и то, что я первый в советской литературе потребовал остро критического отношения к «классическому» фрейдизму (см. конец моей статьи о фрейдизме в книге «Очерки культуры революционного времени»; статья эта является конспектом моего доклада в Институте коммунистического воспитания в 1922/23 г.).