Педология: Утопия и реальность - Арон Залкинд

ПЕДОЛОГИЯ А. ЗАЛКИНДА И МИФ О ПРЕОБРАЗОВАНИИ ЧЕЛОВЕКА

В послереволюционной России велись напряженные дискуссии вокруг молодой отрасли знания — педологии — науки о ребенке, призванной освободить прежние подходы от «пеленок кустарничанья» или субъективности и ответственной за изучение как биологических, так и социальных законов детского развития. Эти законы должны были служить основой для выработки комплексных педагогических методик и, в конечном счете, для создания преображенного коммунистического человека.

Одним из ведущих деятелей, трудившихся над формированием новой концепции просвещения, был — теперь порядком забытый — А. Залкинд. Его работы, благодаря искренней апологии коллективизма, а также особенностям языка и метафорики, немногим уступают в ценности знаменитым художественным антиутопиям. Произведения А. Залкинда строго структурированы не только отчетливым разделением всех уровней рассматриваемой проблематики и многоплановостью проработки поставленных тем — жесткая система образуется в силу его зачастую невольно-последовательной приверженности ряду ключевых слов, образов и стилистических оборотов, отмечающих места наибольшей интенсивности повествования. Можно сказать, что в книгах А. Залкинда стихийно проступает своеобразная поэтика, — каркас категорий, выражающих основы научно-революционного мироощущения. Программными книгами, в которых наиболее полно представлен круг проблем, исследуемых А. Залкиндом, являются его «Основные вопросы педологии»[1] и «Вопросы советской педагогики»[2]. (В дальнейшем цитаты будут приведены по этим изданиям под порядковыми номерами 1 и 2).

«Разрушена мистическая сердцевина учения о душе… Социальный фактор признается господствующим в отношении к психике, и закономерность общественной жизни является директивой для накопления всего психического фонда»[3]. Здесь бросаются в глаза несколько мест, необычных для традиционного языка психологии, но ключевых для понимания новой концепции просвещения. Прежде всего, это развенчание «мистицизма» в спорах о сокровенной сущности человека — указания на недопустимость отклонений от «диалектического монизма» (единства физиологии и психики) появляются там, где начинается дискуссия о внутреннем мире человека. Понятие «душа» используется при этом крайне редко, чаще речь идет лишь о «сознании» или «психике». Иной раз ненависть к «мистицизму», выраженная в работах А. Залкинда, напоминает отвращение человека к ночному кошмару, который его постоянно преследует и порождает стремление как-то структурировать восприятие, — обнаружить законы, руководящие душевной жизнью и открывающие путь для избавления от мерзких наваждений.

В этой связи особенно важным представляется умение чутко улавливать «директивы» социальной среды, формирующей сознание, — странное, на первый взгляд, использование бюрократического термина, вероятно, говорит о желании рационально упорядочить, в первую очередь, собственное мироощущение, — избежать мистически-хаотичных наплывов неутоленных внутренних импульсов, которые, как известно, нередко заставляют человека страдать. Намного приятней и целесообразней рассматривать содержание душевной жизни как стихийно накопленный «фонд», предоставленный в распоряжение всепроникающей рациональности. «Фонд» — один из важнейших терминов, используемых А. Залкиндом едва ли не на каждой странице, — «древний», «мистический», «биологический» или даже «бронирующий фонд безусловных рефлексов»; «мощно-массовый» или «научный фонд» «классового творчества»; «гарантированный фонд» для философских обобщений; «фонд врожденных аномалий» или просто «общепознавательный» фонд ребенка — эпитеты встречаются самые неожиданные. Любое свойство человека предстает в этой системе мировоззрения как неиспользованное богатство, требующее разумного применения.

Этот своеобразный термин иной раз заменяется другими, тождественными по смыслу, — например, речь может идти о «творческих залежах яслевого возраста», о «доиндустриальных накоплениях» в психике человека, о «социальном багаже детских психопатий». Причем «неисчерпаемые залежи» детского организма, по мнению А. Залкинда, оставались «неиспользованными», «дремавшими» или «сплющенными» из-за неблагоприятной педагогической среды[4].

Проблема личности и новая концепция просвещения в целом сводились к вопросу о методах организованного и всестороннего влияния на человека, который еще не успел приобрести твердые коммунистические инстинкты, заменяющие прежние рефлексы, пригодные для естественно-натуралистической, но не социально-технократической жизни. А. Залкинд не случайно подчеркивал, что первоочередной задачей просвещения является «продуктивное революционное овладение психикой трудящихся масс»[5].

Позиция невмешательства и наблюдения за естественным проявлением генетических предрасположенностей ребенка объявлялась преступно-плюралистичной, поскольку отказывалась проводить «революционно-боевое влияние»[6]. Требовался отход от «голого гигиенического уклона» в сторону «боевой» педагогической практики, которая по-своему справится с «издревле рецидивирующей индивидуалистической хаотичностью ребенка»[7]. Исконный детский эгоизм подлежал решительной корректировке — это касалось, прежде всего, «идеалистической» установки детства, с «любовью» детей к мистическим сказкам и прочей «антиматериалистической чепухе»[8].

Естественные влечения и врожденные предрасположенности ребенка, по мнению Залкинда, выражали лишь «хаотическое нутро», и все, что потворствовало этой эгоцентричной неупорядоченности, должно было изыматься из педагогического обихода — «характерно, что старая чудесная сказка, как олицетворение максимума педагогического уродства, к величайшему для нас сейчас техническому завоеванию — аэроплану ничего иного не могла приставить, кроме ковра, этого символа лени, лодырничанья, праздной роскоши… Подобная сказка никогда не даст стимулов для деятельного изучения техники и электричества»[9].

Е. Шварц в своих дневниках вспоминает, как мрачные противники «антропоморфизма» и сказок захватили ключевые позиции в педагогике, провозгласив детскую литературу довеском к учебнику. Они заменили табуретки в детских садах скамейками, чтобы прививать детям навыки коллективизма, и предостерегали от игры обыкновенными куклами, налаживая производство кукол «целевого назначения», например, страшных попов, которые должны были возбуждать в детях антирелигиозные чувства. Раздавались требования посылать рукописи детских писателей на утверждение в Государственный Ученый Совет…

Справедливости ради надо сказать, что призывы расправиться с антиматериалистической сказкой, по счастью, не всегда принимались издательствами как прямое руководство к действию. В 1931-м году М. Цветаева, занимаясь подбором книг для своего шестилетнего сына, поместила в пражском журнале «Воля России» небольшую статью о детской книге в Советском Союзе и дала настолько восторженный отзыв, что редакция посчитала необходимым указать в специальном примечании на недооценку М. Цветаевой агитационных задач значительной части подобной литературы в послереволюционной России. М. Цветаева отмечала, что наряду со сказками, стихами и переводами А. Пушкина, Б. Пастернака и С. Маршака, издается много абсолютно неизвестных детских авторов (фамилий она, к сожалению, не указывала) или вообще «анонимных» сказок, в которых отсутствует как раз та гипертрофированная фантастика, что так раздражала А. Залкинда, и здоровая реалистичность «баранов с клочковатой шерстью» заменяет стилизаторскую искусственность «баранов, завитых у парикмахера» или «рязанских эльфов» в дореволюционных, а также и эмигрантских детских книгах. При этом общая позиция М. Цветаевой по отношению к Советской России оставалась на тот момент крайне негативной… А. Залкинд с горечью отмечал, что «высококультурный Запад все еще в основном сидит на гигиенических позициях в области яслевого, самого раннего детства»[10], — не желая применять излишне радикальные методики «подтягивания» детей из опасения нанести вред их здоровью. Впрочем, советские деятели просвещения полагали, что подобная осторожность объяснялась стремлением буржуазии пестовать дешевую рабочую силу, не способную соображать и ущемленную с детских лет намеренным замедлением личностного развитая. Таким образом, лозунг «щади ребенка» превращался в лозунг «береги буржуазию, береги ее от слишком продуктивного массового воспитательного использования этого наиболее ценного возраста, береги буржуазию от слишком быстрого роста боевого кадра эксплоатируемых масс»[11].