Роман с пивом - Микко Римминен

С Пеккой-лохом все оказалось вообще гораздо сложнее. Он был так пьян и так возбужден, когда его разбудили там на полу, что эти ластоногие вообще ничего не смогли понять, что он там говорил с этим его дефектом. Похоже, что у него они тоже потребовали документы, и потом, когда он наконец протянул им какую-то бумажку, ни на минуту не прекращая свой бессвязный словесный понос, они ее некоторое время поизучали, но задумываться о том, есть ли какая глубинная связь между Юсси Калтева и Пеккой-лохом, не стали, им вообще такая мысль даже в голову не пришла, несмотря на то что все это время он вел себя как полный лох. В общем, в итоге они пришли к выводу, что это именно Пекка-лох утонул в том чертовом водоеме. Они вышли во двор, чтобы все это обсудить, а тут как раз мимо проходил кто-то из деревенских и все, конечно, услышал, и тут же побежал разносить грустную весть по деревне, поднялся страшный переполох, ведь там, конечно, все прекрасно знали Пекку-лоха, и именно как Пекку-лоха, и когда в довершение всего стали прочесывать озеро и прочесали столько, что, по словам одного из спасателей, этим количеством воды можно было бы раз и навсегда решить проблему засухи в Эфиопии, и когда потом Жиру наконец-то привезли на дачу, где он счастливо засвидетельствовал, что вопреки его предыдущему заявлению все причастные к делу продолжают свое земное существование, только тут и стали думать, кто же во всей этой ситуации больше всех лоханулся, и пришли к выводу, что все лоханулись не по-детски.

— Я только до сих пор не могу понять, при чем здесь засуха в Эфиопии, — сказал Жира. — Как будто от прочесывания вода стала грязнее.

— Какая грустная история, — сказала одна из девушек, но не Лаура.

— Это не история, — сказал Хеннинен, — это реальность.

— Да уж, к сожалению, — вздохнул Жира. — Только не знаю, все ли вы правильно поняли, мой рассказ был немного путаным. Хотя он, конечно, и в жизни был не менее запутанным.

— Честно говоря, я тоже немного повинен во всей этой путанице, — сказал Хеннинен. — То есть я хочу сказать, что в общем самые внимательные уже заметили во всей этой фантазии Жиры, а в некоторой степени это конечно же была чистая фантазия, как мы с вами увидим, черт побери, что-то у меня совсем не получается говорить связно, все время что-то мешает.

— А ты не торопись, потихоньку, — посоветовал Маршал.

— Так вот, самые внимательные уже, возможно, заметили, что в повествовательном плане здесь есть одно броблематичное место, надо же, как броблематично брозвучало это броблематичное, ну да черт с ним, в общем, Жира тут рассказывал о тех сложностях, которые возникли у ластоногих в общении с Пеккой-лохом, но на самом деле его же там не было. И та часть, в которой я повинен, она как раз в том, что Жира знает обо всех этих событиях, потому что я ему об этом рассказал, я ведь там был, и, теперь мне, конечно, на хрен, стыдно, потому что на самом деле я все слышал, а не лежал в полной отключке. Понимаете, все это очень сложно, и я могу сказать только, что мне просто было страшно, так, блин, страшно, на хрен, что я ничего, совсем ничего не мог поделать. Просто не мог.

— Ого, — сказал Жира, так, словно он только сейчас в полной мере осознал всю глубину страданий Хеннинена.

— Это была такая усталость на клеточном уровне, — сказал Хеннинен. — Со мной иногда раньше тоже такое случалось, это когда с большого похмелья, да еще и совесть сверху, тогда каналы в мир никак не открываются. Не открываются и все тут. Грустно все это.

— Да, грустная история. Похоже, что она и правда реальная, несмотря на все эти добавления, — сказала Лаура. Она стала какой-то серьезной и ответственной во время всего этого рассказа. — Стало жалко того, у которого был дефект фикции, ведь он не мог сказать, кто он, хотя наверняка хорошо знал, он ведь, наверное, подумал, что он и правда умер и все такое, а теперь эти ластоногие и вообще.

— Ну, он, похоже, был не в себе от всего, что произошло. Хотя для Пекки-то, или, точнее, для Юсси, если уж без всяких там кличек, все закончилось благополучно. Он потом когда появился в деревне, такой живой и здоровый, они там все, конечно, чуть не рассыпались от радости, а одна старушка, местная гадалка и предсказательница, так та его все чертом называла. Родственники, значит, обниматься кинулись, бабки запричитали, деревенские мужики солидно жали руку и говорили, мол, это ты молодец, Пекка, что жив остался.

— До этого-то его вообще никто не замечал, — сказал Жира.

— Ему пришлось умереть, чтобы его заметили, — вздохнула девушка, та, которая была не Лаура.

Хеннинен спросил, как ее зовут, он умудрился в очередной раз позабыть ее имя. Она сказала, мол, Густав, и похоже, реально обиделась, что он не помнит ее имени, хотя, если честно, тут можно было и свое собственное ненароком позабыть.

— И все-таки больше всего досталось двоюродному брату Хеннинена, — сказал Жира. — Папаша запретил ему подходить к даче на пушечный выстрел и пообещал, что припомнит это в своем завещании. Оказалось, что папаша получил в юности медаль «За спасение на водах», которой очень гордился.

Неожиданно повисла пауза, во время которой казалось, что Жира все еще намерен продолжить рассказ, но он как-то сник и резко захлопнул рот, у других же не возникло желания узнать подробности. Наступил такой момент, когда само положение вещей, или, если хотите, сам стиль беседы, обязывает немного помолчать, обратить свой мысленный взор в незримую даль, проделывая при этом руками что-то чисто машинальное, вот как, например, Хеннинен — монотонно открывающий и закрывающий свой перочинный нож, или как та девушка, которую, как оказалось, звали Густав и которая теперь вытягивала изо рта длинную полоску жвачки, похожую на предложение без знаков препинания, и прежде чем она, эта полоска, окончательно прервется, останавливала движение руки и молниеносно засовывала всю эту липкую массу обратно в рот. Машины катились мимо, словно дребезжащие костяшки, из крутой «тойоты» вырывался на воздух глухой шум, подумалось, что тем, кто внутри, приходится прилагать усилия, чтобы удержать вместе свои атомы. Кустарники на краю парка были полны маленьких дыр цвета вечернего солнца, а из одной большой дырки получилось окно, и можно наблюдать за тем, что происходит на другой стороне улицы. Там было какое-то природоохранное учреждение и офис, у двери которого, с правой стороны, торчал мигающий электронный измеритель, наглядно показывающий на специальных диаграммах уровень окружающего шума. Перед измерителем время от времени маячил крикливый пьяница, по всей видимости находя в нем утешение в тот миг, когда ему казалось, что мир совсем его не замечает. Теперь же там появились два качающихся типа в джинсовой форме, они словно пришли сюда прямиком из какого-то молодежного фильма конца семидесятых, звали их, должно быть, Пекка и Юкка, или как-нибудь в этом роде, однако гадать насчет имен долго не пришлось, потому как один из них, широко раздвинув ноги, встал перед измерителем и заорал, что Пекка — мля, лучше всех, измеритель на мгновение стал из зеленого желтым, потом они поменялись местами, и теперь уже тот, второй, приняв ту же позу, закричал, что Юкка вообще просто супер, но и ему не удалось заставить столбики танцевать более рьяно. Но затем они, наверное, пришли к мнению, что в коллективном труде есть свои преимущества, и стали прыгать и кричать в один голос, что Пекка и Юкка супер и самые лучшие, и столбики оставались желтыми уже чуть дольше, а потом мимо прогремел грузовик, и измеритель стал показывать самые верхние показатели красной шкалы, словно бы вышел из себя и ругался теперь на этих двух букашек, прыгающих перед ним.

— Меня зовут Маршал, — сказал Маршал.

Потом еще некоторое время все молчали. Жиру вдруг стала раздражать эта тишина — он заерзал, зачесался, вытянул ноги и, наконец, спросил, «ну и что с того», и посмотрел каждому из присутствующих в глаза с таким безнадежным отчаянием, словно бы пытался объяснить работникам автозаправки, собравшимся на обязательный курс психотерапии, о необходимости искоренения жизненного равнодушия.

— Как сказали бы в Америке, соу вот, — произнес вдруг Хеннинен.

— С твоими молодежными тапочками тебе теперь все американское к лицу, — сказал Маршал. — Только, Жира, я не совсем понял, это твое «чтостого» относилось к тому, что меня зовут Маршал, или вообще?

— К чему надо, к тому и относилось.

— Ааа. Тогда понятно. А то я было подумал, что у тебя есть что-то против моей персоны.

— На мой взгляд, это был очень конкретный вопрос, — сказал Жира и скорчил гримасу.

Когда наконец стало понятно, что исчерпывающего ответа на это «что с того» никому не найти, Лаура, вероятно, решила спасти вечер от повисшего в воздухе напряжения и спросила:

— А вы здесь где-то живете поблизости?

Хеннинен на это ответил, мол, я и Маршал — да, живем, а Жира просто вливается. И тут всех как прорвало, каждый хотел что-то сказать, словно внести свой вклад в спасение ситуации, стали выкрикивать какие-то резкие выражения, смысла которых никто толком не понимал, и все же этот бурлящий разговор имел какое-то удивительно будоражащее воздействие, и когда Жира заявил, что он самый влиятельный человек столетия, то Густав тут же сказала, что звучит впечатляюще, после чего Хеннинен, со своей стороны, поспешил добавить, что у кого-то тут, похоже, измеритель впечатлений зашкаливает, и так все это продолжалось до тех пор пока Маршал не сказал, что особо впечатлительным просьба удалиться, и показал на направляющихся к ним двух синеголовых полицейских в униформе, и тогда только все разом примолкли.