Цвет убегающей собаки - Ричард Гуинн

— Нет. А тебе о них что известно?

— Только то, что все говорят. Живут они, как птицы, на чердаках, прокрадываются ночами в квартиры и обирают людей. Вроде и детей, случается, уводят.

— Детей выкрадывают?

— Говорят так. И хотя всегда возвращают их еще до рассвета, дети после этого неделю не узнают родителей.

— И ты этому веришь?

— Нет. Конечно, нет. Но так говорят.

Способность испанского языка напустить большого тумана относительно того, что и кем говорится, вынуждает порой дальнейшие расспросы.

— И кто же такое говорит?

— Не знаю. Старухи, как обычно. — Иксия вдруг сменила тему, словно ее поймали на чем-то: — Кстати, вы-то чем на жизнь зарабатываете?

— В издательстве служу. Словари выпускаем, энциклопедии. Толстые книги с длинными словами и маленьким шрифтом.

— Ясно. Классная работенка. Стало быть, вы — яппи.

Иксия произнесла это слово как «йопии». Захихикала и смахнула волосы со лба, хотя в этом не было необходимости. Ребенок, подражая матери, тоже коротко рассмеялся — словно пулемет застрекотал. Во время нашего разговора малышка подбиралась все ближе и теперь стояла, переминаясь с ноги на ногу, рядом с Иксией.

— И хоть по выговору сразу не угадаешь, вы ведь иностранец, правда?

— А разве мы все не иностранцы?

Она улыбнулась, но наживку не проглотила.

— Я слышала однажды, здесь, у нас, как вы говорили по-английски с кем-то из приятелей. С мужчиной, на котором было много одежды. Маленький человек, но много одежды. Большой пьянчуга.

Наверное, она имела в виду Игбара Зоффа, на него все обращают внимание.

— Это верно, по-английски я говорю.

— А знаете, что он, этот ваш друг, сказал мне по-испански?

Мне даже представить было страшно.

— En la boca de un caballo cabe una persona. Каково? У нас тут, знаете ли, много пьянчужек бывает. Язык распустят, черт-те что молотят. Но ваш приятель — это что-то особое, просто чокнутый. По-английски это что-то означает?

Я покачал головой. Нет, такое выражение мне неизвестно, ни на одном из языков. Буквально означает: в пасти лошади помещается. Вполне в духе Игбара. Может, это какая-то фантастическая ассоциация с живописью Шагала, хотя вообще-то я склонен согласиться с диагнозом, который поставила Иксия.

— Знаете, чему я научилась? Еще в школе. — Иксия ухмыльнулась и, подтянув поближе стул, облокотилась на столик. — По-английски у платяных шкафов, столов и пианино есть ноги, в точности как у людей. Одно и то же слово. А по-испански не так, ноги у людей — одно, у животных — другое, у предметов — третье. А по-английски все одинаково. Очень странно. Разве можно представить себе пианино с ногами? Я хочу сказать, с ногами, как у мужчины или женщины? Я как-то гуляла и все раздумывала о мебели. Тоже чокнутая, да?

Мальчишки поднялись с тротуара и нарочито расслабленной походкой, выдающей знатоков нравов улицы, двинулись прочь. Я допил пиво и посмотрел на часы. Мы договорились с Нурией, что я буду ждать ее дома после работы. Малышка посмотрела мне в глаза, словно ожидая чего-то необычного.

— Вы ей нравитесь, — заметила Иксия.

Я улыбнулся и растрепал девочке волосы. Она засмеялась.

— Мне пора. Хорошо поболтали.

— Увидимся. — Иксия взяла со стола кружки, поставила их на стойку, подхватила на руки дочку и скрылась за цветастой шторой в дальнем конце бара.

Глава 8

Бродим по чердакам

Ману возбужденно метался по просторной общей террасе на крыше нашего дома.

— Чиновник! — Он выплюнул это слово с крайним презрением. Эпитетов не требовалось, ибо для Ману не существовало в испанском иных выражений, которые бы с такой же силой выражали незаслуженные привилегии и предельную тупость. Ману присел на секунду на шезлонг, но тут же вскочил и бросился к крольчатнику, переводя взгляд с клетки на клетку и находя слова для каждого из их беспокойных обитателей. Затем он повернулся ко мне. На сгибе руки у него устроилась огромная серая зверюга. Волосатой своей ручищей Ману прижимал кроличьи уши к лоснящемуся меху.

— Посмотри-ка на него, — заговорил он дрожащим голосом. — Это дед всех этих маленьких ублюдков. Он стар и не так подвижен, как раньше, но по-прежнему большой злюка. Сунь ему палец, всю руку отхватит. Я прозвал его Атиллой.

Ману поднес кролика поближе ко мне и, оттянув губу, показал мне зубы Атиллы.

— Видишь шрам? — Он показал мне тонкую полоску на большом пальце. — Работа этого красавца. Семь лет уж тому. До крови прокусил. Он мне всегда был нужен как производитель, и, видит Бог, дело свое он хорошо делал.

Атилла угрожающе задергал носом, словно упоминание о крови пробудило в нем подавленное воспоминание. Его мощные задние лапы уперлись Ману в живот.

— Тихо ты там! — Ману передвинул кролика повыше, крепко удерживая за уши, и показал мне руку. На внутренней стороне проступали рубцы — следы кроличьих когтей.

На скамье стояла бутылка белого вина из Кордовы. Я наполнил стакан и передал ему. К нижней губе Ману прилипла сигарета, кролик беспокойно ерзал у него на руке, жилет сбился на сторону, обнажив пухлое брюхо, вылезающее из-под джинсов. На мордочке у кролика по-прежнему сохранялось злобное выражение, но он хотя бы перестал лягаться.

— Знаешь, что следовало бы сделать с этими гнусными чиновниками? — Словечко с грохотом прокатилось по террасе, выдавая крайнюю степень презрения. — Проткнуть им задницу шампуром и поджарить на углях. Впрочем, это слишком милосердно для них.

Я подождал, пока Ману придумает для чиновников подходящую казнь, но, судя по всему, ничего, достойного их мерзкой сущности, в голову ему не пришло, и он продолжил свою обвинительную речь:

— Дерьмо. Пусть собственным дерьмом захлебнутся. — Ману одним глотком осушил стакан, шагнул к крольчатнику и, швырнув Аттилу в клетку, быстро запер деревянную дверцу на щеколду.

— В чем дело-то? — осведомился я.

Ману почесал брюхо и, все еще не в силах успокоиться, посмотрел на меня.

— Ко мне приходили из городского отдела здравоохранения. Кажется, эти ребята только и умеют, что портить людям жизнь. Кто-то на меня пожаловался — не иначе, сукин сын Рамос с первого этажа. Или его жена. Тогда эти типы явились ко мне и, комкая в руках свои важные бумаги, устроили шмон моим кроликам. Вроде на том и успокоились. Но через две недели я получил письмо, в котором говорилось, что мои кролики — угроза для общественной гигиены. Господи, да как они могут угрожать кому-нибудь или чему-нибудь? Если не считать Аттилы, конечно. В общем, мне дали время, в которое я должен сам избавиться от кроликов, иначе городские власти заберут их и еще выставят мне счет за усыпление. Усыпление! Как это понимать?!