Цвет убегающей собаки - Ричард Гуинн

Ричард Гуинн

Цвет убегающей собаки

Солнце только что исчезло на западном горизонте долины. Я постоял еще немного на валуне рядом с башней, глядя в ту сторону и вдыхая запах дымка, поднимающегося из трубы, затем вернулся в дом и подбросил в печку несколько оливковых веток. Собака свернулась у моих ног, в тени.

Прошлой зимой я купил ноутбук и этот чудесный дубовый стол. Каприз, конечно, но дело того стоило.

Мелочи, а как они украшают жизнь.

Времена года неторопливо сменяли друг друга. Весна выдалась обильной на влагу, лето — сухим и жарким. Миндальное дерево у меня в саду дало первые плоды. Наступил октябрь, начались осенние дожди. И ветер задул.

Этот ветер, ветер с гор, продувает все углы, как злой демон. Раздирает душу, воздействует на поведение, порабощает душу. В конце концов отдаешь себе отчет лишь в его непосредственном и таинственном воздействии на все, тебя окружающее: беззвучный призрак собаки, застывшей в ожидании на пороге; дохлая овца, валяющаяся под придорожным вязом… Ветер высасывает из тебя все соки, обессиливает, карает. Иные под воздействием этого дующего с гор ветра убивают, другие постепенно сходят с ума.

Башня стоит на самом гребне холма, одиноко возникая вдруг на фоне поросших деревьями склонов. Архитектор строго следовал принципу прямых линий. Вдалеке, если погода ясная, можно увидеть причудливо изрезанные временем пики высоких гор, летом цвета серого гранита, а с ноября по начало июня покрытые снежными шапками. В башне три этажа, соединенные спиральной каменной лестницей. Последний пролет ведет на плоскую крышу. Но я редко поднимаюсь наверх. На первом этаже у меня есть все, что нужно, — камин, окно, письменный стол, место для готовки, кровать.

Большую часть года здесь холодно, но это меня не смущает. Я закутываюсь в теплое. Иногда просто сижу в кресле и смотрю через окно на долину и белую дорогу, вьющуюся по густо поросшим зеленью склонам холмов. В стенах верхних этажей башни прорезаны бойницы, через которые защитники могли забрасывать стрелами врагов. А впрочем, сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь покушался на эту твердыню. Нечего тут защищать — ни теперь, ни раньше. Мне рассказывали, что построена башня в XIII веке с единственной целью — сюда заключили последнего отпрыска рода по боковой линии. Его держали на третьем этаже, потому там две комнаты: одна — для узника, другая для стражника.

От башни долина, изрезанная, как шрамами, балками и оврагами, перемежающимися порою мощными утесами, уходит на тысячу или даже более метров вниз, где раскинулось обширное плато. Земли здесь низменные, они простираются на юг, уходя за близлежащий городок, и на запад, в сторону города. С тех пор как узник в обществе единственного своего спутника рассматривал здешние пейзажи, они вряд ли так уж сильно изменились. В роли стражника теперь выступаю я, только сторожить здесь некого, точно так же, как и нечего защищать.

В мои обязанности входит смотреть за хозяйством. Есть у меня и свой участок, там я выращиваю овощи. Кроме владельца, называющего себя бароном и живущего в городе, здесь не появляется никто. Да и хозяин наведывается редко и никогда не задерживается надолго. Какое-то время ходит по округе либо поднимается на крышу башни посмотреть, работает ли громоотвод. Ну и деньги мне дает.

Бывает, я не вижу барона месяц и больше. Тогда приходится ехать к нему на службу, в город, а это в сотне километров отсюда. Я выхожу рано и пешком направляюсь в близлежащий городок, где есть железнодорожная станция. Дорога поездом занимает примерно полтора часа. В городе секретарша барона передает мне деньги в коричневом конверте без имени адресата. Дело не в том, что он не знает, как меня зовут, просто это одна из наших договоренностей.

Днем, в сопровождении рыжей овчарки Филоса, я часами разгуливаю по буковой роще. Встаем мы рано и сначала ищем грибы, а потом просто бродим. Сейчас, из-за осенних дождей, дорожки затоплены и покрыты грязью. Вечерами я остаюсь дома и готовлю бесхитростную еду — фасоль, картошку, хлеб. Перекусив, сажусь у камина и начинаю писать. Прошлым октябрем я дал себе на эту работу год. Полный кругооборот — все четыре времени года. Я попытался вспомнить, как все было на самом деле, а не как мне хотелось бы и даже как я убедил самого себя. И все же не могу быть полностью уверенным в том, что мое повествование — правда. Рассказ — это всегда только версия, возникающая в определенный момент. И она может измениться, ведь наша жизнь состоит из бесчисленного количества таких моментов, разворачиваясь в череде событий от смутно припоминаемого прошлого к столь же зыбкому будущему. Но ничего, кроме этих моментов, у нас нет. Они образуют ткань памяти. Мы вновь и вновь переживаем их, постоянно что-то подправляя, что-то меняя местами, до тех пор пока не придем к версии, которая нас устраивает. Вот ее-то мы и называем рассказом. Но даже и такой рассказ принадлежит нам не полностью, ведь в нем участвуют люди, которыми мы то ли были когда-то, то ли казались себе такими. А чаще — которыми стремились стать.

Я благодарен судьбе за то, что имею, — за свои скромные обязанности, ежедневные дела. Например, проверку метеорологического оборудования, хранящегося в низком, выкрашенном в белое улье, что стоит прямо за башней. Барон так и не сказал, зачем ему нужны мои услуги, а я и не спрашивал. Вообще-то спросить хотелось, но удержался. Подозреваю, дело тут либо в том, что характер у него такой — все должно быть в полном порядке, либо хочет увериться, что платит сторожу не зря.

Сегодня утром, закрывая дверь метеостанции, я заметил зайца, грызущего траву метрах в двадцати отсюда. Филос и заяц тоже заметили друг друга — одновременно. На мгновение человек, собака и заяц застыли на месте, затем Филос рванулся вперед, яростно продираясь сквозь кусты ежевики, а заяц что есть мочи помчался прочь. Это был самец. Задними лапами он мощно отталкивался от земли и в зимнем своем одеянии казался гигантом. Хвостик его вращался с бешеной скоростью, мелькая в осеннем мелколесье. Филос упорно преследовал бедолагу, и шкура у него была окраса убегающей собаки.

На местном наречии это обозначает нечто неопределенное, смутное, туманное, быть может — именно ситуацию бегства. Вообще-то подходит. И к эпизоду преследования зайца, и к повествованию, над которым я сейчас работаю.

Я намеревался описать события, случившиеся однажды летом в последнее десятилетие XX века. Сейчас они кажутся мелькающими кадрами фильма. Сеанс закончился, но образы киношных героев продолжают тревожить память. Выходя из зрительного зала, останавливаешься в фойе, и накатывает на тебя чувство горечи и утраты непрожитой жизни. Что-то встало на твоем бренном пути… может, эпизод из фильма, может, кем-то произнесенная фраза, а скорее всего — смутный порыв, пробужденный в тебе неким персонажем. Так может начинаться любое повествование: туманная ностальгия по чему-то далекому, но хорошо известному, — на мгновение оно, словно вспышка, мелькает перед тобой, а потом исчезает.