Игра с огнем - Оливия Уэдсли

Джорджи перестала плакать, встала и начала пудриться.

— Не говори никому. Я тоже не скажу.

Но первая фраза, которую Сента услышала от Мики, была:

— Пойдемте в кабинет. Я знаю, здесь есть такая тихая комната. Пойдемте, посидим, выкурим папиросу и будем танцевать.

Сента покачала головой. Затем внезапно слова сами полились из ее уст.

— Воспоминания… Их нельзя избежать, лишь на время можно забыть. Человеку кажется, что он спрятал их глубоко-глубоко. Но они ждут только подходящей минуты, в конце концов освобождаются и заполняют человека целиком. Кто-то потерял возлюбленного. Его убили после перемирия. Не ужасная ли это ирония? Услышав о такой большой любви, я тоже вернулась к своему прошлому. Может быть, вы не знаете, что я была невестой, как раз накануне войны должна была венчаться. Он был австриец. Его звали Макс Вандорнен. Он был значительно старше меня, светский, поживший уже человек и представлялся мне полуреальным, полуромантическим героем. Все эти переживания были сплошной песнью любви, такой, о которой можно только читать в романах, не веря ей. Но я переживала это, то есть я хочу сказать, мы переживали. Мы испытали два месяца невыразимого блаженства.

Но больше у нее не было сил продолжать. Что-то сжало ей горло. Она видела, как будто бы она действительно могла это увидеть, как Макс шел навстречу ей среди высоких сосен и сладко нашептывал: «Где ты, лепесток моего сердца?»

В комнату вошли. Мики молчаливо предложил ей руку и вернулся с ней в гостиную. Джорджи смеялась и танцевала. Чарльз Маунтхевен окликнул Мики:

— Алло!

Веселым и очень любезным тоном он обратился к Сенте:

— Только что с вашим братом мы говорили о вас. Сильвестр мне вас указал. Разрешите представиться.

Не успел Мики что-либо сказать, как Чарльз увлек Сенту танцевать.

Глава XVII

Лежа без сна под утро, в часы, когда человека охватывает отчаяние, Сента думала о том, что она никогда реально не представляла себе возможности вновь увидеть Макса. До сих пор война разделяла их больше, чем то расстояние, которое между ними было, чем смог бы сделать это разрыв их отношений. Оба они не могли писать друг другу. Теперь это стало возможным.

Но страшно было начать письмо к человеку, родина которого была совершенно разрушена страной его возлюбленной. Писать ему в такое время, когда чувства отдельных существ потеряли всякое значение? Переживания отдельных личностей напоминали оторванные друг от друга плоты, бросаемые по воле волн во время бури, сметающей все на своем пути.

Но чувства, былые чувства не остыли — душа Сенты все еще горела и трепетала при одном воспоминании о прошлом.

Как много нужно было выразить и как мало можно было сказать!

Вошел бледный Сильвестр, нервными движениями запахивая свой халат.

— У меня адская головная боль. Не могла бы ты приготовить мне чашку чаю?

Сента зажгла газ. Сильвестр вдруг спросил ее:

— Что случилось с Джорджи? Она ужасно скверно выглядит.

— Умер Билль. Он убит вчера.

— Кто этот Билль?

— Американец, авиатор. Джорджи и он были большими друзьями.

Сильвестр, кушая печенье, воскликнул:

— Теперь мне ясно! Сента, скажи мне, как ты думаешь, могла бы Джорджи меня полюбить?

— Она любила Билля.

— Ну, так что же из этого? Многие девушки переживали подобное за время войны. Мне она безумно нравится. Если бы только у меня было какое-нибудь дело…

Сильвестр поднялся и стал ходить по комнате. Он увидел конверт, адресованный Сентой к Фернанде.

— Скажи, неужели ты вздумала писать в Германию? Черт побери, но ведь это неэтично с твоей стороны.

— Это не так неэтично, как твое бессердечное замечание по поводу понесенной Джорджи утраты, — вспыхнув, бросила Сента.

— Это совершенно иное. Год за годом, день за днем мне приходилось слышать о гибели товарищей; случай с другом Джорджи — один из многих. Но сесть писать в Германию — после всего…

— Единственное, чему научила тебя война, это терпимости в отношении всего, связанного с твоей священной особой, и дикому непониманию переживаний всех остальных людей, — сердито возразила Сента.

— Ты не много найдешь людей, взгляды которых вообще, а особенно в отношении Германии отличались бы от моих, поэтому я не стесняюсь тебе их высказывать. По-моему, ты сумасшедшая в твоем упорном увлечении этим австрийцем. Будь ты разумнее, ты обратила бы свое внимание лучше на Торреса, он такой приличный малый… — Сильвестр вдруг оборвал свою речь, сжав обеими руками голову, — ох, какая безумная мигрень!

Увидев, что Сильвестр почти плачет от боли, Сента в одну минуту забыла свое озлобление и раздражение.

Она знала по опыту, как скверно переносят физические страдания самые крепкие мужчины. При помощи чая, аспирина и массажа ей удалось успокоить Сильвестра. Уложив его, она с жалостью взглянула на его лицо. Опущенные углы рта придавали ему детски-юное выражение. Возвращаясь к себе в комнату, Сента столкнулась с Клое в стареньком кимоно. Ее высоко поднятые брови образовали такую знакомую складку отчаяния.

— Дарлинг, мне показалось, что я слышу ваши голоса.

— У Сильвестра сильно разболелась голова, я только что уложила его.

Откуда-то раздался голос Виктора:

— В чем дело? Что за безобразие! Будить весь дом из-за чашки чаю. Черт побери…

Затем вдруг наступила резкая тишина, показавшаяся Сенте подозрительной. Она на цыпочках прошла мимо Клое и вошла в свою комнату как раз в ту минуту, когда Виктор положил обратно на стол ее письмо к Фернанде.

Никто из нас не выглядит приятно ранним утром. Но пожилой, сильно поживший мужчина, который к тому же совершает подлый поступок, еще более отвратителен в этот ранний час.

Не дав ей заговорить первой, Виктор стал кричать своим противным высоким голосом, стуча кулаком по письму:

— Если бы передо мной не лежало это письмо, как очевидное доказательство, я не счел бы возможным существование такой низости. Ты, дитя твоей матери и мое, таких лояльных людей, несмотря на все наши человеческие слабости, ты смеешь взывать к человеколюбию врагов, придумавших газовые бомбы, Готский календарь…

Сента перебила его:

— Избавьте меня от списка технических достижений «наших врагов», — и взяв письмо, стала около Виктора с пылающим от гнева и возмущения лицом.

— Как вы смели читать чужое письмо?

— Мой долг отца… — с пафосом заговорил Виктор.

— По-видимому, родители считают, что в круг их обязанностей входит выслеживать своих детей и радоваться этой своей блестящей деятельности, — опять прервала Сента красноречие Гордона. — Такие как вы, наверное, так думают. Последнее мое письмо, которое вы прочли из чувства долга, заставило меня пойти на фронт. Сегодняшний ваш поступок вынуждает меня уйти из дому навсегда.