Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2) - Андрей Курков

Собрались штабисты быстро, заняли два первых ряда, а за ними еще рядов семь пустует. Из открытой двери - солдат-на-побегушках выглядывает. И дежурный капитан тут же, в первом ряду. Сидят, ждут.

Выступление шло гладко. Как и положено, народные песни вызвали на лицах офицеров теплую тоску, мысли о доме.

Последним вышел Марк с попугаем на плече. Офицеры уже улыбки с лиц убрать не могут. А птица читает старательно, с вывертом, словно понимает: какие интонации смешнее получаются!

...Стали спиртом растирать. Растирали, растирали... Вдруг он молвит как во сне:

- Доктор, доктор, а нельзя ли изнутри погреться мне...

И уже смеются офицеры - вот-вот губы у них треснут.

Ужинали все вместе в штабной столовой. За одним длинным деревянным столом. Снова спирт, пшенная каша, в которой непонятно чего больше - каши или масла. Мясо - не тушенка, а самая настоящая свинина!

- Ну, - поднимает кружку со спиртом усатый майор. - За победу!

Рядом с Марком сидит певица Буялова. Нюхает спирт и кривится.

Марк знает, что будет дальше. Все выпьют, и ее заставят выпить - попробуй не выпить за победу советского оружия! Потом, после каши, ее упросят спеть, потом всем артистам по очереди придется еще раз выступить. Под конец ужина шофер их полуторки, как всегда, упьется и свалится со стула - и призванные на помощь солдаты уволокут его куда-то до утра отсыпаться...

- Ну а теперь пусть попугай твой че-нибудь отмочит! - смотрит на Марка толстенький старший лейтенант. - Пускай какую-нибудь херню брякнет!

Марк всегда огорчается, когда такие слова слышит.

- Товарищ офицер, - говорит он, оглядываясь в смущении на Буялову. - Не надо ругаться...

- А сколько твоему попугаю лет? - спрашивает почему-то старший лейтенант.

- Лет шестьдесят, наверно, - отвечает Марк Иванов.

- Ну так не младенец, пора б ему уже и знать такие выражения, мать твою!..

Буялова терпеливо тычет взгляд в пустую миску - кашу она давно съела, и от добавки не отказалась бы, да забыли предложить.

- Ты научи его, я тебе как офицер штаба говорю! - мутными глазами старший лейтенант водит от Марка к попугаю, все еще сидящему на плече, и назад, к Марку. - Солдаты мат любят, здесь, сам понимаешь, каждый день смерти в лицо... как тут не материться, мать твою...

Спали не раздевшись в бывшей классной комнате, но на кроватях с матрацами. Накрывались одеялами вперемешку с шинелями, одолженными у каптера.

Утром шофер дядя Ваня, помятый, синий со спирту, снова за рулем.

И снова дорога, теперь на фронтовую.

Затишье, окопы, чумазые лица, грязные гимнастерки - словно в окопной грязи и ночуют солдаты. Вылезли, выползли, собрались они на поляне. Командир лейтенант. Щеки впалые, небрит. Нижняя губа выпирает, словно разбита была.

Снова концерт. Буялова, не предупредив, "Мой костер" запела. Потом уже про березки, про родную деревеньку.

Сидят солдатики, и молодые, и старые. Сидят грустные, задумчивые.

Потом куплетисты-украинцы. Все, как обычно. Смех, обниматься спешат, не отойди вовремя - качать начнут!

И под конец - Кузьма...

- ...А скажи, простая штука Есть у вас?

- Какая?

- Вошь.

И макая в сало коркой,

Продолжая ровно есть,

Улыбнулся вроде Теркин

И сказал: "Частично есть..."

- Товарищ артист! Товарищ артист! - прямо подпрыгнул один солдат, чернявый, лет сорока. - Вы же были у нас! Выступали!

А другие солдаты смеются, хлопают.

Марк смотрит на вскочившего.

- Где? - спрашивает, думая, что перебросили этого солдата с одного участка фронта, где они уже побывали, на этот,

- В Тамбове! На обувной фабрике "Гигант"! - крикнул солдат.

Марк на мгновение замер. Тамбов? Да, года три назад были там! Да и ведь до сих пор на нем ботинки, подаренные партсеком и трудящимися этой фабрики после его выступления. Сказать солдату об этом? Вот обрадуется, что я их фабрику помню!

- Да, да, конечно, - Марк закивал. - Помню тамбовский "Гигант".

Обед из полевой кухни - снова каша, но почти без масла. Зато чай с сахаром. Спирта на обед не дали, и дальше шофер дядя Ваня вел полуторку ровно, хотя на ухабах ее все равно подбрасывало, а вместе с ней и артистов, сидевших в кузове, и клетку с попугаем, которую Марк иногда держал в руках, а иногда ставил на днище возле ног.

Ехать недалеко. Километров двадцать. Там еще один концерт. И заночуют там же, в какой-нибудь землянке.

А снега тают, на дорогах грязь. Черные "тамбовские" ботинки Марка уже давно стали коричневыми из-за налипшей дорожной глины.

Длинного куплетиста во время одного ухаба сильно ударило спиной о деревянный борт. Теперь сидит - охает. Низенький, "шурупчик", как его Марк про себя называл, дремлет, несмотря ни на что. Буялова молча сидит, тоже не жалуется.

Когда приехали - уже темнело. Командир роты - пожилой капитан - решил закрыться от врагов местным холмом и чтоб артисты выступили перед бойцами при свете костра.

Все шло нормально. Бойцы собрались в тесный полукруг.

- Сколько фрицам дней осталось? - спрашивает Петя Фомин.

- Гав-гав! - отвечает пудель. Солдаты хохочут.

- А нам сколько?

- У-У-УУУУУУ! .

- Ну, Кузьма, готовься! - шепчет в открытую дверцу "зачехленной" клетки Марк, и изо рта его валит пар - далеко еще до настоящей весны.

Вышли куплетисты. Прошлись хорошо по Гитлеру, метко по-крестьянски, а еще с украинским акцентом - совсем смешно получилось.

Упросили их солдаты еще что-нибудь "сбацать". Теперь очередь была за Кузьмой. Марк вытащил его из клетки. Посадил на плечо, на правое - черт с ним. После войны попробует переучить.

И вдруг нарастающий свист, вспышка огня, грохот. Какая-то сила валит Марка, бросает его в сторону, и какое-то время летит он глазами вверх над темной землей, зажав в руке попугая. Летит и с размаху ударяется спиной о землю. Все немеет, и только где-то в груди становится жарко, а ног нет, и руки не чувствуются. И дышать трудно.

- Артиста! Артиста ранило! - затихая, откуда-то издалека доносится до ушей Марка чей-то голос. - Эй! Сюда!..

И шум, весь живой шум, окружающий природу, голоса, треск костра, все, что обычно звучит в воздухе, начинает отодвигаться от Марка, удаляться, и вот уже все звуки выходят, как какой-нибудь человек, из той темной комнаты, в которой он лежит. Выходят, как человек, и закрывают за собой дверь. И остается Марк один. А вокруг темно и тихо.

Глава 6

За окном падал первый снег. На подоконнике закипал чайник. А Банов сидел за столом и уже второй час перечитывал новый приказ Наркомпроса. Приказ был страшно многословным и имел к тому же малопонятное название. "Приказ о расширении внедрения добровольного интернатного положения для детей школьного возраста на всей территории СССР". Текст приказа, занимавший восемь страниц мелкого шрифта, был даже путанее, чем название, но смысл его после нескольких прочтений наконец начинал доходить до директора школы. Наркомпрос приказывал проводить среди учащихся регулярную агитацию с целью убедить их в необходимости поступления в суворовские и кулибинские училища. Пояснялось, что согласие родителей при поступлении в училища не требуется и что поступившие (а это значило - все желающие, так как прием в училища проходил без экзаменов) переезжают для продолжения учебы в другие города, где им предоставляется полное государственное обеспечение, включающее еженедельный просмотр кинофильмов, регулярные экскурсии, трехразовое питание и прочее.