Боярышня Евдокия - Юлия Викторовна Меллер

Чем это все закончится трудно сказать, но вряд ли добром. Понимая, что не успевает понять, что вообще здесь происходит, Дуня решила перехватить инициативу. Одновременно с поляком она сделала шаг к Моте, прикрыла её от его взгляда и сразу громко произнесла:

— Мастер, сделавший эти фигурки, гениален! — сказала и подняла вверх коня. Добивших внимания, продолжила: — Ни одного лишнего росчерка, но мы безошибочно пониманием чин каждой фигурки. Это искусство, как любое другое.

— О, боярышня, слишком юна и мало видела, чтобы понимать настоящее искусство! — возразил Евдокие Олехно Судимонтович и ему тут же поддакнул бородач:

— Надо немало времени прожить среди истинных предметов искусства, чтобы понимать его.

Евдокия снисходительно рассмеялась, вызвав у всех удивление. Они не поняли, что она перехватила у них инициативу. Теперь осталось дать им поглубже увязнуть в рассуждениях об искусстве и в этом плане её порадовал Фиораванти:

— Сеньорита, такие шедевры, — итальянец потряс в руке пешкой, — может сделать каждый! А значит, это не искусство. Мне жаль тебя огорчать, но правда дороже.

— Какое поистине масштабное заблуждение! — трагично воскликнула Дуня. — И я докажу это!

— Как же паночка сможет это доказать? — издевательски спросил поляк.

Евдокия посмотрела на него, потом на итальянца и объявила во всеуслышание:

— Через три дня я принесу сюда очень простой предмет, но сделать его можно только руками настоящего мастера, и этот предмет будет идеален. Более того, каждый из вас захочет подержать его в руке и купить, но стоимость его будет велика, так что готовьте ваши денежки, паны-бояре!

Дуня слегка склонила голову на прощание и направилась к выходу, краем глаза замечая, как Мотька одаривает общество высокомерным взглядом и следует за ней.

Глава 8.

— Дусенька, что ты придумала? Дусь! Скажи мне! Ой, Дусь, а ты видела, как я победила? А рожи их видела? А ты слышала, что они говорили? Разве так можно? У меня у Белого моря мамин дядька живёт, и он не дикарь! Там очень хорошие люди живут! Дусь, что ты молчишь? Или ты… ой! Дусенька, а ты уже придумала что-то или просто так сказала?

— Мотька, я же тыщу раз просила не называть меня Дусей!

— Прости, Дунечка, я случайно. Ты же меня знаешь, я бы никогда, если бы в голове всё не путалось!

— Знаю, — вяло отмахнулась Дуня и посмотрела на взволнованную боярыню Авдотью Захарьевну. Даже в тёмном возке было видно, как горят её щеки.

— Евдокия, прости, мой недосмотр, — повинилась женщина. — Не успела предупредить тебя о Селифонтове! Он староста Федорковской улицы на Торговой стороне, и он человек Марфы Борецкой.

Дуня из вежливости кивнула: главное про бородача она уже поняла, а пояснения про улицы ей ни о чём не говорили.

Конечно, она знала, что Новгород расположился с двух сторон реки и каждая сторона получила прозвание. Но Новгород делился не только на стороны, а ещё на пять частей, прозванные концами. Концы делились на сотни, а сотни на улицы. Каждая улица выбирала своего старосту, так же свой староста был у сотни и всего конца.

Очень понятная система учёта и контроля, и московскому князю она нравилась. А вот дальше была особенность. Старосты проводили голосование на местах по разным вопросам, а потом шли в центр, чтобы засесть всем советом господ и обсудить волю народа.

Это и есть вече. Всё культурно и почти по-домашнему, без многотысячного столпотворения.

Настоящая политическая борьба разворачивалась внутри совета господ, а это три сотни человек. И конечно же, собирались полным составом не по всякому вопросу.

Дуне было жаль, что такая интересная система управления изжила себя по причине человеческого фактора.

— Евдокия, — с тревогой обратилась боярыня, — ты, конечно, не ударила по рукам, и устроенный тобою спор можно считать недействительным, но… — Авдотья Захарьевна замялась, а Дуня продолжила:

— …но слово было сказано.

— Да, — кивнула она. — Я уверена, что уже сейчас Селифонтов бежит к Борецкой и докладывает о произошедшем, а вечером по городу будут ходить небылицы о твоём уговоре.

Дуне вспомнился не староста, а литовский боярин. Уж очень грамотно он манипулировал настроением общества и у него были свои лягушки-квакушки. Тот же поляк явно подчинялся ему.

— Дунь, ты чего молчишь? — обеспокоенно спросила Мотя.

— Да вот, думаю, что это вообще было? — хмыкнула подруга.

Авдотья Захарьевна открыла рот, чтобы вновь повиниться за столь неудачное введение боярышень в общество, но Евдокия подняла руку, останавливая её.

— О моём споре насчет искусства не беспокойся. Я знаю, что делаю. А вот настроение в совете господ какое-то… — боярышня покрутила кистью, показывая, что не находит нужного слова, но всё же высказалась: — нездоровое.

— Дунечка, о чём ты? — спросила Мотя, сообразившая, что из-за волнения многое упустила.

— О том, как легко тут играют словами. Признаться, это сбивает с толку, — Дуня посмотрела на боярыню, и та закивала головой, при этом сжимая кулаки: её сына сегодня чуть было не втянули в поединок, да ещё выставили бы зачинщиком.

— И мне интересно, часто ли подобное случается? — спросила боярышня.

— Нечасто, но и не редко, — задумчиво произнесла Авдотья, а потом вдруг пожаловалась: — О нашей семье о прошлом годе прошел слух, якобы Захар Григорьич лихим людям шепнул об одном негоцианте и тот пропал. То лжа была, но, чтобы восстановить доброе имя, пришлось много подарков сделать. А сейчас ты спросила, и я вспомнила, что похожее случилось с Григорьевичами, а потом с Мишаничами.

— Их пытались обвинить в разбое?

— Нет. Григорьевичей уличили в смене веры, но оказалось, что байстрюк из мести навет составил. Да и не он это придумал, а его товарищ. А одного из Мишаничей в насилии обвинили и чуть всех не пожгли за это, да вовремя сыскали ту девку и оказалась