Том 2. Стихотворения 1855-1866 - Николай Некрасов

1865

Газетная*

…Через дым, разъедающий очиМилых дам, убивающих ночиЗа игрою в лото-домино,Разглядеть что-нибудь мудрено.Миновав этот омут кромешный,Это тусклое царство теней,Добрались мы походкой поспешнойДо газетной….

Здесь воздух свежей;Пол с ковром, с абажурами свечи,Стол с газетами, с книгами шкап.Неуместны здесь громкие речи,А еще неприличнее храп,Но сморит после наших обедовХоть какого чтеца, и притомПрав доныне старик Грибоедов —С русской книгой мы вечно уснем.Мы не любим словесности русскойИ доныне, предвидя досуг,Запасаемся книгой французской.Что же так?… Даже избранный кругУвлекали талантом недавноГраф Толстой, Фет и просто Толстой.«Русский слог исправляется явно!» —Замечают тузы меж собой.Не без гордости русская прессаИменует себя иногдаПутеводной звездою прогресса,И недаром она так горда:Говорят — о, Гомер и Овидий! —До того расходилась печать,Что явилась потребность субсидий.Эк хватила куда! исполать!Таксы нет на гражданские слезы,Но и так они льются рекой.Образцы изумительной прозыЗамечаются в прессе родной:Тот добился успеха во многомИ удачно врагов обуздал,Кто идею свободы с поджогомС грабежом и убийством мешал;Тот прославился другом народаИ мечтает, что пользу принес,Кто на тему: вино и свободаНа народ напечатал донос.Нам Катков предстоит великаном,Мы Тургенева кушать зовем…Почему же французским романамПредпочтение мы отдаем?Не избыток хорошего тона,Не картин соблазнительный ряд,Нас отсутствие «мрака и стона»К ним влечет… Мудрецы говорят:«Час досуга, за утренним чаем,Для чего я тоской отравлю?Наши немощи знаем мы, знаем,Но я думать о них не люблю!..»

Эта песня давно уже слышится,Но она не ведет ни к чему.Коли нам так писалось и пишется, —Значит, есть и причина тому!Не заказано ветру свободномуПеть тоскливые песни в полях,Не заказаны волку голодномуЗаунывные стоны в лесах;Спокон веку дождем разливаютсяНад родной стороной небеса,Гнутся, стонут, под бурей ломаютсяСпокон веку родные леса,Спокон веку работа народнаяПод унылую песню кипит,Вторит ей наша муза свободная,Вторит ей — или честно молчит.

Как бы ни было, в комнате этойПраздно кипы журналов лежат,Пусто! разве, прикрывшись газетой,Два-три члена солидные спят.(Как не скажешь: москвич идеальней,Там газетная вечно полна,Рядом с ней, нареченная «вральней»,Есть там мрачная зала одна —Если ты не московского мненья,Не входи туда — будешь побит!)В Петербурге любители чтеньяПробегают один «Инвалид»;В дни, когда высочайшим приказомНазначается много наград,Десять рук к нему тянется разом,Да порой наш журнальный собратДерзновенную штуку отколет,Тронет личность, известную нам,О! тогда целый клуб соизволитПрикоснуться к презренным листам.Шепот, говор. Приводится в ясность —Кто затронут, метка ли статья?И суровые толки про гласностьНачинаются. Слыхивал яЗдесь такие сужденья и споры…Поневоле поникнешь лицомИ потупишь смущенные взоры…Не в суждениях дело, а в том,Что судила такая особа…Впрочем, я ей обязан до гроба!

Раз послушав такого туза,Не забыть до скончания века.В мановении брови — гроза!В полуслове — судьба человека!Согласишься, почтителен, тих,Постоишь, удалишься украдкойИ начнешь сатирический стихВ комплимент перелаживать сладкий…

Да! Но все-таки грустен напевНаших песен, нельзя не сознаться.Переделать его не сумев,Мы решились при нем оставаться.Примиритесь же с Музой моей!Я не знаю другого напева.Кто живет без печали и гнева,Тот не любит отчизны своей…

С давних пор только два человекаПостоянно в газетной сидят:Одному уж три четверти века,Но он крепок и силен на взгляд.Про него бесконечны рассказы:Жаден, скуп, ненавидит детей.Здесь он к старосте пишет приказы,Чтобы дома не тратить свечей.Говорят, одному человекуУдалось из-за плеч старикаПрочитать, что он пишет: «В аптеку,Чтоб спасти бедняка мужика,Посылал ты — нелепое барство! —Впредь расходов таких не иметь!Деньги с миру взыскать… а лекарствоДля крестьянина лучшее — плеть…»Анекдот этот в клубе я слышал(Это было лет десять тому).Из полка он за шулерство вышел,Мать родную упрятал в тюрьму.Про его воровские талантыТоже ходит таинственный слух;У супруги его бриллиантыРодовые пропали — двух слугПрисудили тогда и сослали;А потом — раз старик оплошал —У него эти камни видали:Сам же он у жены их украл!Ненавидят его, но для вистаОн всегда партенеров найдет:«Что ж? ведь в клубе играет он чисто!»Наша логика дальше нейдет…

А другой? Среди праздных местечек,Под огромным газетным листом,Видишь, тощий сидит человечекС озабоченным, бледным лицом,Весь исполнен тревогою страстной,По движеньям похож на лису,Стар и глух; и в руках его красныйКарандаш и очки на носу.В оны годы служил он в цензуреИ доныне привычку сберегВсё, что прежде черкал в корректуре,Отмечать: выправляет он слог,С мысли автора краски стирает.Вот он тихо промолвил: «Шалишь!»Глаз его под очками играет,Как у кошки, заметившей мышь;Карандаш за привычное делоПринялся… «А позвольте узнать(Он болтун — говорите с ним смело),Что изволили вы отыскать?»

— «Ужасаюсь, читая журналы!Где я? Где? Цепенеет мой ум!Что ни строчка — скандалы, скандалы!Вот взгляните — мой собственный кумОбличен! Моралист-проповедник,Цыц!.. Умолкни, журнальная тварь!..Он действительный статский советник,Этот чин даровал ему царь!Мало им, что они МаколеяИ Гизота в печать провели,Кровопийцу Прудона, злодеяТьера выше небес вознесли,К государственной росписи смеютПрикасаться нечистой рукой!Будет время — пожнут, что посеют!(Старец грозно качнул головой.)А свобода, а земство, а гласность!(Крикнул он и очки уронил.)Вот где бедствие! Вот где опасностьГосударству… Не так я служил!

О чинах, о свободе, о взяткахЯ словечка в печать не пускал.К сожаленью, при новых порядкахПредседатель отставку мне дал;На начальство роптать не дерзаю(Не умею — и этим горжусь),Но убей меня, если я знаю,Отчего я теперь не гожусь?Служба всю мою жизнь поглощала,Иногда до того я вникал,Что во сне благодать осеняла,И, вскочив, — я черкал и черкал!К сочинению ключ понемногу,К тайной цели его подберешь,Сходишь в церковь, помолишься богуИ опять троекратно прочтешь:Взвешен, пойман на каждом словечке,Сочинитель дрожал предо мной, —Повертится, как муха на свечке,И уйдет тихомолком домой.Рад-радехонек, если тетрадкуЯ, похерив, ему возвращу,А то, если б пустить по порядку…Но всего говорить не хочу!Занимаясь семь лет этим дельцем,Не напрасно я брал свой оклад(Тут сравнил он себя с земледельцем,Рвущим сорные травы из гряд).Например, Вальтер Скотт или Купер —Их на веру иной пропускал,Но и в них открывал я канупер!(Так он вредную мысль называл.)

Но зато, если дельны и строгиМысли, — кто их в печать проводил?Я вам мысль, что „большие налогиЛюбит русский народ“, пропустилЯ статью отстоял в комитете,Что реформы раненько вводить,Что крестьяне — опасные дети,Что их грамоте рано учить!Кто, чтоб нам микроскопы купили,С представленьем к министру вошел?А то раз цензора пропустили,Вместо северный, скверный орел!Только буква… Шутите вы буквой!Автор прав, чего цензор смотрел?»

Освежившись холодною клюквой,Он прибавил: «А что я терпел!Не один оскорбленный писательПисьма бранные мне посылалИ грозился… (Да шутишь, приятель!Меры я надлежащие брал.)Мне мерещились авторов тени,Третьей ночью еще ФейербахМне приснился — был рот его в пене,Он держал свою шляпу в зубах,А в руке суковатую палку…Мне одна романистка чуть-чутьВ маскараде… но бабу-нахалкуУдержали… да, труден наш путь!

Ни родства, ни знакомства, ни дружбыСовесть цензора знать не должна,Долг, во-первых, — обязанность службы!Во-вторых, сударь: дети, жена!И притом я себя так прославил,Что свихнись я — другой бы наврядМесто новое мне предоставил,Зависть общий порок, говорят!»

Тут взглянул мне в лицо старичина:Ужас, что ли, на нем он прочел,Я не знаю, какая причина,Только речь он помягче повел:«Так храня целомудрие прессы,Не всегда был, однако, я строг.Если б знали вы, как интересыЯ писателей бедных берег!Да! меня не коснулись упреки,Что я платы за труд их лишал.Оставлял я страницы и строки,Только вредную мысль исключал.Если ты написал: „РавнодушноГубернатора встретил народ“,Исключу я три буквы: „ра-душно“Выйдет… что же? три буквы не счет!Если скажешь: „В дворянских именьяхНищета ежегодно растет“, —„Речь идет о сардинских владеньях“ —Поясню, — и статейка пройдет!Точно так: если страстную ЛизуСоблазнит русокудрый Иван,Переносится действие в Пизу —И спасен многотомный роман!Незаметные эти поправкиТак изменят и мысли, и слог,Что потом не подточишь булавки!Да, я авторов много берег!Сам я в бедности тяжкой родился,Сам имею детей, я не зверь!Дети! дети! (старик омрачился).Воздух, что ли, такой уж теперь —Утешения в собственном сынеНе имею… Кто б мог ожидать?Никакого почтенья к святыне!Спорю, спорю! не раз и ругатьПринимался, а втайне-то плачешь.Я однажды ему пригрозил:„Что ты бесишься? Что ты чудачишь?В нигилисты ты, что ли, вступил?“— „Нигилист — это глупое слово, —Говорит, — но когда ты под нимРазумел человека прямого,Кто не любит живиться чужим,Кто работает, истины ищет.Не без пользы старается жить,Прямо в нос негодяя освищет,А при случае рад и побить —Так пожалуй — зови нигилистом,Отчего и не так!“ Каково?Что прикажете с этим артистом?Я в студенты хотел бы его,Чтобы чин получил… но едва ли…„Что чины? — говорит, — ерунда!Там таких дураков насажали,Что их слушать не стоит труда,Там я даром убью только время, —И прибавил еще сгоряча(Каково современное племя!): —Там мне скажут: „Ты сын палача!““Тут невольно я голос возвысил,„Стой, глупец! — я ему закричал, —Я на службе себя не унизил,Добросовестно долг исполнял!“— „Добросовестность милое слово, —Возразил он, — но с нею подчас…“— „Что, мой друг? говори — это ново!“Сильный спор завязался у нас;Всю нелепость свою понемногуОбнаружил он ясно тогда;Между прочим, сказал: „Слава богу,Что чиновник у нас не всегдаДобросовестен…“ — Вот как!.. За что жеВозрождается в сыне моем,Что всю жизнь истреблял я?.. о боже!..»

Старец скорбно поникнул челом.

«Хорошо ли, служа, корректурыВы скрывали от ваших детей? —Я с участьем сказал. — Без цензурыНачитался он, видно, статей?»— «И! как можно!..»Тут нас прервали.Старец снова газету берет…

<Чернильница>*