Будни Снежной бабы - Евгения Вадимовна Галкина

душевно шепнула она и посмотрела с безмерной тревогой прямо Толику в глаза. – Бедный, что с тобой случилось?

И она схватила прохладными нежными ладонями Толика за виски и легонько потрясла, требуя ответа. Неизвестно почему, от огромного напряжения последних суток, наверное, Толик в этой прохладной нежности растворился, удивился и успокоился на несколько блаженных секунд.

– Мама пропала, – сказал он скрипящим тяжелым голосом. – Она у меня без памяти.

– Боже! – воскликнула она. – А ты ел что-нибудь?

Толик помотал головой, в которой гудела и переливалась зелень. Последнее, что он увидел перед тем, как обрушиться на пол: прозрачные милые глаза, смотрящие глубоко в его сердце.

3

Леху Вольника страсть сжигала с возраста подростковых усиков, а может, и еще раньше – никто из малышей так, как он, галантно и серьезно, не подавал в детском садике ручку своим партнершам по танцу «Вальс божьих коровок».

В школе он обожал каждую одноклассницу и половину учительниц (тех, кто младше сорока). Они все грезились ему Татьянами, снедаемыми по нему любовной тоской. Он ждал от них писем и был готов на все, чтобы принять любое робкое стыдливое признание.

Ему повезло с внешностью, ему повезло с артистизмом и даже с талантами – он недурно играл на гитаре, пел и танцевал. Ему повезло с семьей – мама и папа души не чаяли в единственном сыне и ни в чем ему не отказывали.

Обласканный и одаренный, он рос романтиком. Грубая пошлая сторона любви, такая, какой ее видели его сверстники, умеющие обрисовать процесс двумя матерными словами, романтизировалась им тоже.

Его пылкому воображению не хватало для счастья и удовлетворения двух матерных слов. Он должен был любить, быть любим, гореть, быть сжигаем, и все это – в невыносимых условиях собственной комнаты со скрипучей кроватью и включенным для конспирации от родителей магнитофоном. Цой тянул свое про перемены, и Леха Вольник, только что влюбленный навек, остро чувствовал, что недаром именно эта песня играет чаще всего: его сердце тоже постоянно требовало перемен.

Он не бросал своих бывших – он их по-прежнему обожал, но уже совершенно платонически: каждая занимала свое место в его сияющей коллекции страстей.

Словно маленькие нарядные конфетки в праздничной коробке, они вынимались, разворачивались им под трепет нетерпения и вкушались с восторгом и наслаждением, а позже он любил вспоминать вкус каждой, кто украсил его жизнь.

Он плохо помнил, чем вообще занимался, кроме сбора этой коллекции: как-то закончил школу (вроде бы, пел на выпускном), как-то поступил в университет (вроде бы, даже на бюджет), закончил его (каким-то специалистом-материаловедом), а потом, откупленный родителями от армии, он устроился работать в НИИ и вдруг обнаружил, что все плохо.

Вокруг стояли обшарпанные стены. Леху окружали шкафы, ломившиеся от пыльных папок и никому не нужных бумаг. На проходной ежедневно звенел звонок, открывая первую смену. В буфете подавали чай в граненом стакане, который невозможно было держать в руке, и слипшиеся пельмени.

Женщин было немного: несколько бухгалтерш, которые с трудом поднимали со стульев чудовищной ширины зады, и пара замужних дам без возраста, внешности, фигуры и тяги к приключениям. Им Лехина страсть была нужна так же, как собаке пятая нога. Им нужны были только научные степени, данные и собрания, на которых обсуждались государственные гранты.

Леха осознал: это будет длиться вечно.

Праздник любви иссяк. Не было больше с ним его очаровательных конфеток, сладких и ароматных, манящих и обещающих… точнее, они-то были, но почти все повыходили замуж, или заняты карьерой, или просто не берут трубку…

Леша Вольник попробовал было пить и в пьяном угаре искать знакомств в барах и кабаках, но, проснувшись однажды в постели со своей бывшей учительницей математики, на двадцать пять лет опередившей его в рождении, он ужаснулся сам себе.

«Разве это любовь?» – думал он, глядя на учительские туфли, разбросанные по ковру.

Разве это страсть? Разве это и есть то счастье, которое высшие силы даровали мужчине и женщине, свободным от предрассудков и условностей, взаимопроникающих друг в друга в бесконечном наслаждении?

Леха потер виски. Половины произошедшего он даже не помнил. Нет, это однозначно была не любовь.

И неизвестно, что было бы, как бы жил Леша Вольник дальше, смирился бы он наконец с пустотой, окружившей его, или нет, если бы не пришла вскоре новость о смерти его отца от раннего инсульта, а за ней следующая – о том, что экономный отец оставил Леше наследство в несколько миллионов рублей. Сумма была скромной, но достаточной для покупки, например, неплохой двухкомнатной квартирки и корейского авто.

Так считала Лешина мать, когда он вступил в наследство. Она радовалась, что отец так позаботился о сыне: ведь тот теперь был всем обеспечен!

Ей рисовалась скорая свадьба на какой-нибудь хорошей девушке из института и пара толстощеких внуков.

А Леше рисовалось совсем другое. Прочь, обшарпанные стены НИИ! К черту бухгалтерш! Да здравствует любовь!

В таком настроении он укатил в Москву на новеньком огромном джипе, упакованный по последней моде, полный сил, надежд и любви к прекрасным дамам.

Первой прекрасной дамой стала некая Радогаста Порфирьевна. Немолодая и строгая художница из тех, кто в Москве обретается в дорогостоящих полупустых лофтах, увешанных сложноразличимыми картинами, и ежедневно накачивается дорогим шампанским под речи о возмутительной доктрине модерна. Она никогда не обратила бы внимания на Леху-материаловеда, а на Алексея, совладельца галереи «Арт-альянс» – обратила.

Наблюдательному и не обделенному умом Вольнику удавалось улавливать в речи женщин то, что было их страстью, и подогреть ее так, чтобы она расширилась до обоих.

Он мало что смыслил в искусстве, но когда Радогаста Порфирьевна на выставке, где вывешены были ее многочисленные автопортреты, обратилась к нему с длинной фразой:

– Не понимаю, совершенно не понимаю, как люди могут восхвалять модерн: это овеществление тела в угоду иллюзорности, имя которой Физическая Красота!

Ему хватило смекалки ответить впопад:

– Именно поэтому я здесь – я вижу в постмодерне невероятную свободу, дарованную искусству после освобождения от оков иллюзий.

Этой же ночью, созерцая собачонку, возлежащую на впалом желтом животе художницы, Леха в радостном экстазе ощутил: страсть возвращается!

Да, теперь эта страсть была иной: женщины его были немолоды и не хныкали после об утраченной невинности. Не было больше скрипучей кровати и Цоя – его заменяли философские разговоры или же короткие истории из душ московских дам.

Все они были замужем, но весьма номинально, все они были богаты и образованны. Радогаста Порфирьевна, воплотив с Лехой все свои фантазии о строгой