Вычислить и обезвредить - Светлана Бестужева-Лада

Хотя, если вдуматься, какой я русский! Даже не полукровка: русской была моя бабушка со стороны матери, остальные родственники… даже не знаю, кто. Но и незначительная доля славянской крови, по-видимому, оказала фатальное влияние на мою жизнь, не зря практичные и здравомыслящие французы так много говорят и пишут о «загадочной славянской душе». Хотя знают о ней ничуть не больше, чем о душе какого-нибудь индейца из племени чероки. Ну да ладно.

О моем прадеде мне известно очень мало. Знаю только, что он был дворянином, гвардейским офицером, рано и по большой любви женившимся на бесприданнице-сироте — моей прабабушке. Бесприданнице — и необыкновенной красавице, причем красота была незаметной, а какой-то сказочной. Потом я узнал, точнее, понял, что такие девушки могут, нет, могли рождаться только в России, в провинции. Кисейная занавеска, а за ней — огромные черные глаза, младшая дочка в большой семье, как говорится, «не в мать, не в отца», хотя в их старинном казачьем роду черные волосы и черные глаза — не редкость.

Все равно прабабушка выделялась среди всех. Красавица и умница, всегда спокойная, почти всегда невозмутимая, никому не позволявшая вмешиваться в свою жизнь.

Сама решила стать учительницей — и отправилась учиться в Москву, где и встретилась со своим будущим мужем. Наверное, все действительно на роду написано, потому что они не должны были — по всему стечению обстоятельств — даже познакомиться, прабабушка училась на курсах, бегала по частным урокам, чтобы заработать себе на жизнь, да ещё организовала кружок, где обучала грамоте рабочих железнодорожного депо.

Много позже я понял, что в жизни моей прабабушки, как в капле воды, отразились все жестокие парадоксы российских реалий. Дочь зажиточных казаков-станичников, позже практически полностью уничтоженных советской властью, она избежала их участи. Должна была сгинуть в лагерях, где окончили свои дни многие такие «революционеры», как она, но замужество оторвало её от этой среды, очередной раз спасло ей жизнь, чтобы… создать новую угрозу — как жене офицера и дворянина. Революция, одинаково беспощадная и к противникам, и к сторонникам, не смогла лишить её жизни, погубив мимоходом и мужа, и сына.

Выжила только дочь — моя бабушка, которая всю оставшуюся жизнь в относительно спокойной и благополучной Франции тосковала по бестолковой, голодной и жестокой России. И, по-видимому, передала мне какую-то долю своей тоски и своей мятежности. От неё же я унаследовал почти патологическую тягу к самостоятельности и независимости: ведь она всегда поступала только так, как сама считала нужным.

Никаких поместий, особняков и фамильных драгоценностей, несмотря на графский титул, не было — жили трудно и подумать не могли, что станут жить ещё тяжелее. Да и не задумывались нормальные люди о такой возможности, иначе не бились бы так отчаянно за лучшую долю.

Тем не менее революция разметала и это зыбкое семейное благополучие, и это более чем скромное гнездо. Чуть ли не с последним пароходом удалось бежать в Стамбул. Там мой дедушка и был убит какими-то бандитами, оставив беспомощную молодую вдову с маленьким сыном на руках и без копейки денег. Единственное, что у неё оставалось — необыкновенная, унаследованная от матери красота, так ведь тогда по всей Европе российских красавиц без кола без двора было пруд пруди…

И все-таки судьба улыбнулась ей — она встретила приехавшего в Стамбул по делам французского коммерсанта, который увез её с собой в Париж и… женился на ней. Сама бабушка то ли не могла, то ли не хотела объяснить, каким образом ей удалось добиться этого брака. Но так или иначе сиятельная графиня превратилась в супругу мелкого буржуа, владельца небольшого бакалейного магазина. И эта метаморфоза позволила моему отцу не умереть с голода и не сгинуть в каких-нибудь трущобах, а получить приличное образование и возможность нормально жить.

Хотя… что считать нормой. Он, по-моему, никогда не мог забыть о своем аристократическом происхождении и всегда считал большевиков своими личными врагами. Наотрез отказывался говорить по-русски даже с родной матерью, но бережно хранил старинные русские книги, в основном исторические, которые тайком покупал у букинистов. Странная судьба, странные прихоти…

Он не унаследовал красоту матери, скорее всего был похож на своего отца, которого почти совсем не помнил. Возможно, и в его судьбе роковую роль сыграло происхождение: «загадочная славянская душа» требовала чего-то возвышенного, а благополучная жизнь казалась скучной и пресной. Его первый брак… впрочем, я узнал об этом позже, много позже. К тому времени, как я стал осознавать происходившее вокруг меня, все драматические события в семье были уже в прошлом. И только бабушка, любившая меня без памяти, время от времени загадочно намекала на то, что «могло бы быть…» Большинство этих намеков так и остались для меня загадкой. С отцом настоящей близости у меня никогда не возникало, так что рос я без мужского влияния.

Бабушкин второй муж, француз, погиб в последний год второй мировой войны, причем неожиданно для всех погиб, как герой — его за участие в Сопротивлении расстреляли немцы. Понимаю, что звучит это достаточно цинично, но, по-моему, бабушка полюбила его только после этого: смерть сделала из скромного бакалейщика мученика. Произошло все это за пять лет до моего рождения. Его жена — моя бабушка и пасынок остались живы только потому, что шел уже сорок пятый год, и немцы были больше заняты вопросами собственного спасения, нежели всем остальным. Иначе семье «партизана», да ещё русским по происхождению, уж точно не поздоровилось бы.

Иногда я спрашивал бабушку, которая время от времени вспоминала своего первого, так нелепо погибшего на чужбине, но явно всегда любимого мужа — неужели первое чувство никогда не проходит? И каким должен быть мужчина, чтобы заслужить такую любовь и верность памяти? Ответ всегда был одним и тем же:

— Он должен быть настоящим мужчиной.

Один Бог знает, какой смысл она вкладывала в эту фразу. Более разных людей, чем мой родной дед и приемный, трудно было отыскать, но на меня это производило неизгладимое впечатление. Я представлял себе какого-то рыцаря без страха и упрека, наделенного невероятной физической силой, молчаливого и надежного. Потом этот смутный образ получил конкретное имя: я прочитал «Трех мушкетеров» Александра Дюма и на всю оставшуюся жизнь попал под обаяние одного из его героев — графа де ла Фер, благородного Атоса. Смешно сказать, но этот вымышленный персонаж надолго стал моим единственным другом — подружиться с реальными людьми мне было значительно сложнее. Но… ведь и я был графского происхождения, хотя говорить об этом не мог ни с кем.

Даже с отцом я с трудом находил не только общий язык, но даже общие темы для разговоров. Да у него и времени на это не было: он постоянно разъезжал по делам своего небольшого торгового дома, оставленного ему в наследство погибшим мужем бабушки. А моя мать…

Очень долго я считал своей матерью жену моего отца, и меня никто не разубеждал в том, так как разговора об этом никогда не заходило. Ее сухость и суровость по отношению ко мне казались чем-то совершенно естественным: бывают матери ласковые, бывают — строгие, вот у меня такая. Хотя на людях она старалась быть другой — заботливой, внимательной, даже нежной. Но чем старше я становился, тем труднее ей было играть эту роль, тем более что своих детей, о которых она, по-видимому, мечтала, у неё так и не появилось.

Запомнилась мне одна поездка к французской родне, в провинцию. Перед этим меня вымыли, выскребли, причесали, обрядили в новый тесный костюм с дурацким галстуком, который совсем не давал мне дышать. Я еле выдержал трехчасовую поездку в поезде, а на месте меня ждало испытание посерьезнее — показать, какой я воспитанный и умный. Некоторое время мне это удавалось. Помню, как женщины вокруг ахали:

— Какой симпатичный мальчик, весь в отца! Какие красивые и не по возрасту умные глаза! Ах, какой чудный ребенок!

А мать исподтишка щипала меня и шипела:

— Улыбнись! Скажи тете «спасибо»! Вынь руки из карманов, мучение мое!

Я едва не плакал от обиды, но тут же вспомнилось, как бабушка внушала мне: «Мужчины никогда не плачут». С трудом сдерживался, но хотелось кричать во весь голос, грохнуть об пол какую-нибудь тарелку или чашку, вообще — взорвать этот затхлый, благополучный мирок, где нужно быть лучше, чем ты есть на самом деле, и где ты на самом деле никому не нужен, даже самым близким людям. Наверное, именно в этот момент во мне окончательно и родился бунтарь.

В довершение всего меня поставили на стул и приказали прочитать стихотворение, которое я твердил уже месяц. Родители ожидали эффекта от этой декламации, я же… выдал неприличную частушку, которую подслушал на улице возле небольшого кафе, где любили собираться грузчики со всей округи.