Последний полет «Ангела» - Лев Корнешов

Артиллерийский налет закончился внезапно, словно кто-то властно, одним взмахом руки, резко, на самой высокой ноте, оборвал этот грохот.

— Сейчас пойдут в атаку, — пробормотал Вилли. Он все слушал и слушал грозную музыку боя, пытаясь определить, что же там происходит, на земле, от которой были они отделены метровым настилом подвала. Шли последние часы фашистского Берлина, это он понимал, и если такой ураган обрушился на дальний пригород, что же творится там, в центре, у рейхстага и рейхсканцелярии? Что будет с городом, что будет со страной, когда окончательно рухнут последние фашистские бастионы?

Вспомнился. Донец, блиндаж, он, раненый и неподвижный… Вошел лейтенант, приказал солдатам: «Отставить! Мы пленных не убиваем». Найдется ли кто-то, достаточно могущественный, чтобы приказать не убивать Германию?

Вилли был совсем мальчишкой, когда захватили власть Гитлер и его коричневая свора. Он помнил все: и парады штурмовиков, и кровавые расправы над коммунистами, и облавы на евреев, и костры из книг. Он помнил, как товарищи принесли домой забитого насмерть сапогами штурмовиков отца.

А потом были истошные вопли фюрера о жизненном пространстве, вой его псарни о сильной, великой Германии: «Один народ, одна страна, один фюрер». И медь оркестра, когда отправляли его на Восток отвоевывать «жизненное пространство». Где бы он ни был в России — везде видел одно: огромное, без конца и края, пепелище.

Вдруг коттедж затрясло от пулеметных и автоматных очередей. Стреляли с первого этажа, и со второго, и с чердака. Совсем рядом раздались взрывы ручных гранат. Очереди были длинными — так бьют по скоплению солдат, с близкого расстояния. Вилли представил, что там происходит: гитлеровские солдаты, не выдержав удара атакующих, побежали, и их встретил огнем Адабаш со своими разведчиками. Не приведи господи напороться на такую засаду.

— Какой ужас! — простонала фрау Раабе. — Мы все погибнем в этом аду!

— Ад сейчас там! — Вилли указал пальцем на потолок.

Бой был короткий, он волной перекатился за коттедж в улочки, чтобы унестись дальше, туда, где решался исход всего гигантского сражения. Послышался гул мощных моторов, мелко дрогнула земля.

— Танки, — сказал Вилли женщинам. — Их танки. Сейчас все кончится.

— Господи! — страстно выговорила Ирма. — Пощади нашего капитана, он ранен и еще так молод!

Пулеметные очереди вновь потрясли коттедж, чуть глуше стучали автоматы, — все сливалось в единый, неумолчный шум боя. Вилли, вслушиваясь, отличил и торопливый, захлебывающийся лай немецких автоматов. Очевидно, на дом обрушилась вторая волна отступающих немецких солдат. Его маленький гарнизон во главе с раненым капитаном сражался яростно и, насколько мог судить бывший фельдфебель, весьма умело.

— Да, покосят они бегущих, — мрачно сказал он. И, чтобы успокоить немного Ирму, прикрикнул: — Перестань дрожать! Этот капитан — старый фронтовик, с такими в бою лучше не встречаться, их огонь не берет. Дойдет твоя молитва до господа бога.

Когда наступила тишина, они не поверили ей. Сидели долго молча, не решаясь даже словом, шепотом ее нарушить. Глухо стукнул засов, открылся люк, и в его проеме показался сержант Орлик.

— Целы, граждане? — деловито спросил он.

Ирма бросилась к нему, схватила за руку:

— Выпустите меня отсюда, я больше не могу!

Сержант не понял, но догадался: девушка просит, чтобы ей позволили выйти из этого темного склепа.

— Фельдфебель! — позвал Орлик.

— Я здесь! — четко ответил Вилли.

— Выводите женщин!

Когда они вышли из подвала, фрау Раабе тихо ахнула и без сил опустилась на ступеньки лестницы: все в доме было переколочено автоматными очередями, окна выбиты, стены выщерблены осколками и пулями, мебель, ее дорогая мебель, которую она с таким вкусом подбирала для своего гнездышка, превратилась в груду щепок.

— Бог мой, — только и произнесла она.

— Мама… — тронула ее за локоть Ирма, — посмотри…

Из коттеджа на шинелях выносили двоих из тех, что пришли вместе с сержантом. Автоматы их нес солдат — тем, что неподвижно лежали на шинелях, они были больше не нужны.

— Погибли хлопцы, — глухо произнес Орлик. — Дошли до Берлина и погибли. Понятно вам это, граждане немцы?

Сержант снял пилотку и стоял с непокрытой головой, пока не унесли его товарищей.

— А капитан? — дрогнувшим голосом спросила Ирма. — Капитан?

Орлик догадался, о ком она тревожится, ответил:

— Жив капитан.

Ирма бросилась на второй этаж, торопливо взлетела по лесенке. Адабаш был у самого окна, разведчики поставили его кровать так, что перед ним открывался хороший сектор обзора. Автомат лежал на подоконнике, на полу еще источали тепло стреляные гильзы.

— Извини, — слабо улыбнулся он Ирме, — кажется, мы кое-что сломали в твоей комнате.

— Какое счастье, что ты жив! — вырвалось у девушки. Она выглянула в окно: по всей улице лежали ничком, запрокинув руки, лицом в асфальт или глазами в небо, согнутые невыносимой последней болью убитые. Это были те солдаты, которые пытались пройти здесь или взять приступом ее дом.

— Вот такая штука паршивая война, девочка, — болезненная гримаса исказила лицо капитана.

Ирма опустилась на пол у кровати Адабаша и расплакалась. Капитан гладил ее по голове, быстро произносил какие-то слова, мешая русский с немецким, она совсем-совсем его не понимала, но от его мягкого голоса, от ласковых прикосновений ладоней ей стало легче. Ничего теперь не хотелось говорить, сидеть бы так долго-долго, не думая ни о прошлом, ни о будущем, лишь верить, что война ушла отсюда навсегда.

Но вот с шумом ввалились Орлик и санитары, все сразу кончилось. Хрустело битое стекло под сапогами солдат, мама жалобно смотрела на окровавленные простыни и пуховики, на выбитые окна, изломанную мебель. Пуля попала в портрет фон Раабе, продырявила его и сшибла на пол.

Адабаша уносили, Ирма шла рядом с носилками, санитары, усталые, видевшие сегодня столько смертей, недобро косились на нее. Капитан был очень бледным, потерял много крови, она пропитала бинты — свежая, алая. Орлик положил гимнастерку Адабаша на одеяло, автомат взял один из санитаров.

— Спасибо, фельдфебель, за помощь, — сказал Адабаш Вилли. — Давай руку, парень. Найди меня в медсанбате, поговорим. Свой долг ты, кажется, отдал.

К удивлению санитаров, он пожал руку немцу, попрощался с фрау Раабе, коротко бросил Ирме:

— Приходи проведать, Орлик скажет, куда меня определят. Сержант… Наведите здесь… порядок, — попросил капитан.

На следующий день Орлик пришел со своими разведчиками.

— Хозяйка, — позвал он фрау Раабе, — покажи, что надо сделать.

Фрау Раабе не поняла его, испуганно и жалко улыбнулась, ей подумалось, что русские пришли свести счеты за ее мужа-эсэсовца.

— А-а, — махнул рукой Орлик, — что с нее сейчас спрашивать, немчура, одним словом…

Он снял гимнастерку, аккуратно сложил ее, другие солдаты, тоже с явным удовольствием разделись до пояса. В кладовке Орлик отыскал метлу. Ирма первая поняла, что они намерены делать, и жестами показала, где хранятся лопаты, носилки и другой инвентарь, которым они поддерживали порядок во дворе.

Пришел Вилли, он лучше женщин знал, что надо солдатам и Орлику, извлек из кладовки стекло, инструменты, и сержант очень ловко застеклил окна.

Фрау Раабе молча наблюдала, как солдаты приводят в порядок ее дом, и вдруг опустилась в кресло, совсем по-старушечьи сложила руки на коленях, расплакалась. Странно и непонятно было то, что русские солдаты, которых доктор Геббельс называл зверями, варварами, людоедами, насильниками, пришли в ее дом, чтобы не грабить и жечь, а убрать все то, что нагородила в нем война. Вот и Ирма… Суетится вместе, с русскими, смеется и, кажется, чувствует себя среди них очень хорошо.

Вилли предупредил фрау Раабе, чтобы не вздумала давать марки — русские обидятся, и посоветовал:

— Приготовьте им чай.

Ирма накрыла на стол, пригласила Орлика и солдат, сержант жестом показал — садитесь с нами. Чай пили совсем по-домашнему, солдаты оживленно что-то обсуждали свое.

— О чем они говорят, Вилли? — Фрау Раабе теребила бывшего фельдфебеля. — Ведь вы же были в России, хоть какие-то слова запомнили?

— Они говорят о том, что скоро демобилизуются, поедут домой, войну называют проклятой.

Вилли внезапно помрачнел.

— Что такое, Вилли?

— Вон тот, молодой, говорит, что ему некуда ехать, немцы, то есть мы, сожгли все его село, а всех родных расстреляли.

— Бог мой… — растерялась фрау Раабе. — Что же нам делать?

— Ничего уже не поправишь, — печально ответил ей Вилли.

Ирма хозяйничала на этом чаепитии. Она старалась изо всех сил, ей очень хотелось быть доброй и приветливой не только потому, что солдаты пришли помочь им, женщинам, и оказались сейчас, когда не гремел бой, добродушными людьми. Она видела в них частицу того мира, к которому принадлежал молодой, отчаянный капитан, так внезапно, со свинцом и кровью, ворвавшийся в ее жизнь. В старые времена часто говорили: породнились кровью… Геббельс тоже много кричал о крови предков, но эти фразы не трогали душу, они были непонятными и пугающими. А теперь она увидела, что это значит: человек исходит кровью, и кровь все вокруг окрашивает в цвет смерти, хотя струится алым тоненькими ручейками.