Последний полет «Ангела» - Лев Корнешов

— Господи, за какие грехи наслал ты на нашу землю иродов? — горестно запричитала пожилая женщина. За ее юбку тонкими пальчиками цеплялась внучка. Старик патриарх, девяти десятков лет от роду, до самого конца шел первым, опираясь на свой посох. Идти ему было тяжело, и не бремя лет сковывало его ноги. Невыносимой была думка, что кончается его большая семья и, может быть, наступает конец света, конец жизни, потому что впереди и справа и слева видел он зарево — то горели окрестные деревни, и вся земля, насколько схватывал ее глаз, уже была в пламени — запылали и Адабаши. Горело все небо, и солнце плыло в дыму, в копоти, оно вдруг стало серым, словно посыпали его пеплом.

Не было в той колонне только десятерых из всего славного крестьянского рода Адабашей. Восемь из них ушли на войну. Все они в разные месяцы и на разных фронтах сложат свои головы — кто раньше, кто позже.

Еще один Адабаш — Егор, учитель местной школы, партизанил. Преподавал Егор Иванович после пединститута немецкий язык — в школах накануне войны стали учить немецкий.

Из младших Адабашей не было еще в колонне, идущей на смерть, Ганночки — вместе с братом своим Егором тоже партизанила, была связной и в этот день находилась далеко отсюда, пробираясь к линии фронта. Только ей и суждено остаться среди живых…

Жили люди на земле прадедов своих, растили хлеб, сады, детей и теперь шли по ней к своей смертной минуте…

Адабашей пригнали к противотанковому рву. Неподалеку разрезали землю еще два таких же рва, насыпи успели уже прорасти травой. Как трудно было их, такие глубокие, копать вручную, лопатами! Но вышло в те дни все село, надеялись — остановят здесь немца.

Приехал грузовик с немецкими солдатами, потом машина Коршуна. Офицеры посовещались недолго, равнодушно посматривая на толпу обреченных. Эсэсовец снова взмахнул стеком, и, повинуясь этому взмаху, полицейские суетливо выстроились в шеренгу метров за десять от крутого провала, солдаты на флангах установили два пулемета, чтобы добивать каждого, кто попытается бежать, прорваться сквозь кольцо карателей туда, где зеленели лес и поля.

Два эсэсовца поставили на пригорке раскладной стульчик, и Коршун смотрел на все, словно из ложи театра. Может, чувствовал он себя в те минуты властелином, сверхчеловеком, который может взмахом руки отправлять в небытие пока еще живых, но уже отмеченных печатью смерти людей? Однако чернявый, уже многократно участвовавший вместе с эсэсовцем в таких вот акциях, видел, что тому просто-напросто скучно, хотя он и доволен «нормальным» течением событий. А то ведь бывало, что в такой вот толпе оказывались мужчины с припрятанными наганами и ножами или случайно попавшие в облаву окруженцы. И бросались они на солдат в отчаянных попытках прихватить с собою на тот свет еще одного врага. Коршун не любил, когда что-либо нарушало тщательно разработанный план акции.

Здесь же были только женщины, дети, немощные старики.

— Я пойду первым, — сказал старый Адабаш и шагнул к краю рва вместе с женой своей Марией, бабушкой Марусей, как звали ее младшие Адабаши.

Расстреливали людей десятками. Отсчитают десять человек, подведут к краю рва — и короткий залп, потом мгновенная тишина, глухой стук падающих на дно, стоны расстрелянных, но еще живых, цепляющихся последним усилием за жизнь.

Плач и боль стелились под открытым небом, охваченным с разных сторон языками близких и дальних пожаров. Каратели решили одним махом уничтожить весь этот район, дававший приют партизанам.

Те, кто стоял в ожидании смерти, закрыли собою хлопчика, который что-то торопливо писал огрызком карандаша на листке из блокнота. Он вложил исписанный листочек в комсомольский билет, оторвал от белой сорочки полосу ткани, прибинтовал билет к руке. Убийцы могут снять с убитого пиджачок, но никому и в голову не придет срывать бинт.

Команда «работала» без особого напряжения, этот расстрел был не первым, каждый знал свое место, все отработано до мелочей, рассчитано по минутам. Лишь раз произошла заминка. Одна из женщин попыталась незаметно столкнуть в ров свою маленькую дочку — может, уцелеет под телами расстрелянных родичей своих?

Чернявый заметил это и бросился ко рву. Он начал стрелять на бегу, длинными очередями сбивая людей, словно игрушечные фигурки, свинцом в яму. И когда упали в огромную братскую могилу все десять, чернявый подскочил к ее краю, отыскал бешеным взглядом девочку и, начав с нее, повел очередью по всему этому кровавому месиву из тел, крови, осыпавшейся глинистой земли.

Израсходовав весь магазин, чернявый повернулся к Коршуну: заметили ли его усердие, его старание?

Тот равнодушно, свысока, наблюдавший за расстрелом, встал, и чернявый тут же подскочил к нему, ожидая приказаний. Эсэсовец отмахнулся от чернявого как от прилипчивой мухи. Ординарец уже нес ему винтовку.

Солдат с фотоаппаратом засуетился, выбирая точку, удобную для съемки. Каратели отобрали в толпе обреченных несколько мальчишек, отвели в сторону. По тому, как они без особых распоряжений и объяснений, без суеты и спешки, деловито и привычно сортировали людей, выстроили ребят на одной линии, понятно было, что уже наловчились это делать, хорошо знают, что от них требуется.

Мальчишки стояли босоногие, в холщовых рубашках, полными ужаса глазами пытались найти в толпе своих близких. К ним подошел переводчик, на ломаном языке стал объяснять:

— У каждого из вас есть один шанс на жизнь… Вы будете быстро бежать, а господин офицер — стрелять как на охоте. Вы кролики, он — охотник, — переводчик засмеялся, — убежит кто — его счастье, так обещал господин офицер.

Он возвратился к группе карателей, что-то сказал им, все расхохотались.

— Стрельба по движущимся целям — одно из самых полезных упражнений в боевой подготовке солдат. Рекомендую… — свысока проговорил Коршун. Он с треском, не глядя, вогнал обойму в магазин винтовки.

— Пошел!

Мальчишки кинулись врассыпную, они бежали, падали, спотыкаясь о кочки, вскакивали и снова бежали. С разбега влетали в кусты, рассыпанные здесь и там по лугу, пытались укрыться в них, но кустарник был жиденьким, редким, и маленькие беглецы, пробежав его, оказывались на открытом пространстве. Выстрелы щелкали один за другим, равномерно, словно отбивая последние секунды для этих испуганных, загнанных, отчаянно цепляющихся за жизнь сельских ребятишек.

Один… два… три… пять… десять…

Люди с яростью смотрели на то, как на их глазах хладнокровно расстреливают детей. Матери мальчишек даже кричать не могли — их сковал ужас. А в тишине методично щелкали выстрелы…

Одна из живых «мишеней» пока еще не была поражена. Этот паренек был постарше других, он бежал зигзагами, и ему удалось уйти довольно далеко, пока эсэсовец убивал девять его товарищей. Оберштурмбаннфюрер старательно поймал его в прорезь прицела, плавно, словно на учебных стрельбах, нажал на крючок, ударил выстрел, офицеры вокруг него захлопали в ладоши.

Дело шло к концу, уже приехал грузовик с гашеной известью и лопатами, а штабной чин разложил на столике ведомость и стопки денег. Полицейские бросали в его сторону цепкие жадные взгляды. Но неожиданно чин снова собрал деньги и бумаги в чемоданчик, унес его в машину.

Порядок, который ввел Коршун, был предельно рациональным: сразу же после акции полицейские расписывались в ведомости и получали «вознаграждение». Но иногда, проигравшись в карты, эсэсовец изменял этот порядок: он разрешал полицейским выбрать себе лучшие из вещей расстрелянных, а «вознаграждение» в марках забирал себе.

Полицейские заметили, что «бухгалтер», как они называли немца с чемоданчиком, уходит, и недовольно переглядывались: они ведь видели, что здесь поживиться нечем, уйдут с «акции» с пустыми руками. Другое дело, если приходилось ликвидировать гетто. Там у расстреливаемых были кое-какие ценности, колечки, брошки, иногда даже золотые червонцы. Все это считалось собственностью рейха, но рейх не обеднеет, если все делить на три части: для рейха, для господина оберштурмбаннфюрера и остальное — себе…

Эсэсовец заметил, что полицейские недовольны, подозвал чернявого и что-то сказал. Тот огрел плетью нескольких полицейских. Немец одобрительно кивнул. Нет, он не собирался делить добычу с этим сбродом. Тем более что дикари, ставшие трупами, ничего не копили и не ценили золото, их женщины носили вместо украшений примитивные бусы. Потому и решил Коршун марки не выдавать, пусть покопаются полицейские в вещичках, для посылок в фатерлянд здесь ничего стоящего не отыщешь.

Полицейские бродили по краю рва, присматривались к трупам, изредка стреляли. Ветерок с реки относил в сторону пороховые облачка. Солдаты собрались по несколько человек, гоготали, наверное, рассказывали сальные истории. Они свою часть работы сделали, все остальное довершат полицейские. Эти-то в первую очередь заинтересованы, чтобы никто не выполз отсюда живым, не стал свидетелем в будущем, которое никогда нельзя предугадать.