Последний полет «Ангела» - Лев Корнешов

В беседе с Туршатовым Алексей упомянул о письме Ганса Каплера. Когда к ним в университет приехала студенческая делегация из Мюнхена, Ганс сразу понравился Алексею. Он был свойским парнем, его энергия и глубочайшая убежденность, что надо всем лечь на рельсы, чтобы остановить «ядерный экспресс», как он именовал гонку вооружений, вызывали глубокую симпатию. Он много рассказывал об антивоенных маршах молодежи, а на виске у него белел тоненький шрам — след кастета неонациста.

Алексей и Ганс много разговаривали о жизни, о тех проблемах, которые волновали их обоих. Конечно, зашел разговор и о судьбе рода Адабашей, о письмах Ирмы Раабе Егору, о том, что Алексей пытается найти следы карателей. Он рассказывал все это и вдруг прикусил язык: «Ганс — немец, зачем же я ему говорю о том, что, наверное, вызывает раздражение? Он ведь наш гость».

— Ладно, Алекс! — хлопнул его по плечу Ганс. — Не смущайся, выкладывай дальше. Я и не такое слышал о паскудстве этих проклятых наци. Первое время мне было даже стыдно за то, что я немец, но теперь я вспоминаю вашу пословицу: в каждой семье случаются выродки.

— Немного не так.

— Я знаю, как правильно сказать, но мне так больше подходит.

Ганс оказался из тех людей, которые были убеждены, что никакие десятилетия, самые длинные сроки не должны изгладить из памяти человечества преступления фашизма.

— Скажи, Алекс, чем могу тебе помочь? — спросил он после того, как Алексей закончил свой рассказ.

— Понимаешь, у меня две цели, — горячо втолковывал Алексей, — разыскать этих карателей и выяснить судьбу Ирмы Раабе.

— Первую цель я понимаю, — размышлял вслух Ганс, — я бы тоже такое никогда и никому не простил. Но зачем тебе эта Ирма?

«Как ему это объяснить получше, попонятнее?» — прикидывал Алексей. Надо обязательно сказать о том, что большая любовь — это факел, искры которого не должны погаснуть, даже если столько лет прошло. Нет, так ему ничего не объяснишь, Ганс — рационалист, ему надо говорить о том, что произрастает на земле, а не о таких «отвлеченных» материях, как любовь.

— В последнем письме моего дяди есть просьба: если с ним что случится, сообщить об этом Ирме Раабе, — Алексей был уверен, что это Ганс поймет. Он тихо добавил: — Дядя Егор написал это письмо как-то странно, не так как всегда. Наверное, чувствовал, что предстоящий бой может быть для него последним. Ведь говорят же, что опытные солдаты многое предугадывают. Мама рассказывала, как однажды в партизанском отряде дядя весь вечер точил финку. Его спросили: «Зачем?» Он ответил: «Не знаю, но так надо». Ночью этот нож спас ему жизнь, — Алексей вдруг вспомнил, кому он это рассказывает, и покраснел. Но тут же заговорил снова: — Так и получилось — тот бой действительно стал для него последним.

Ганс удивился:

— Какой бой? Ведь война к тому времени закончилась, твой дядя уехал из Германии…

— Все так, дорогой Ганс, но дядя Егор попал на новый фронт. Он погиб, когда громили Квантунскую группировку самураев.

— Не повезло парню, — покачал головой Ганс, — такую войну прошагать, дойти до ее конца и сложить голову, когда самое тяжелое оставалось уже позади. А разве твоя мать не написала Ирме Раабе о его смерти? Она должна была это сделать, насколько я понимаю, она отнеслась с уважением к любви Ирмы и Егора, хотя в те годы это было далеко не просто.

Прав Ганс, словами ничего не объяснить… Встреча капитана и Ирмы еще не состоялась, ее нельзя еще было даже предположить, а между ними уже лежала пропасть, перешагнуть через которую, казалось, невозможно ни сразу, ни даже в отдаленном будущем.

…Шли Адабаши по полевой дороге к своей смерти, гнали их прикладами, сухими выстрелами по отставшим, плетьми, в которые вшиты были свинцовые пули — удар рассекал тело до костей. И, кажется, никогда не закончится скорбный ход большого рода — преодолеют они противотанковый ров и пойдут дальше — в будущее, в горячую и неисчерпаемую память человеческую.

Наверное, читал Ганс о чем-нибудь схожем, однако не его деды и прадеды шли навстречу своей смерти, гонимые чужеземными пришельцами.

Алексей погасил вспыхнувшую искоркой неприязнь — при чем здесь Ганс? — и объяснил:

— В сентябре маме пришла похоронка на дядю Егора. Похоронка — это такое официальное извещение из воинской части о смерти. «Ваш брат, майор Адабаш Егор Иванович, пал смертью храбрых в боях за честь, свободу и независимость нашей Родины. Похоронен в братской могиле…» Вскоре однополчанин дяди Егора привез его личные вещи. Мама написала Ирме о гибели своего брата и отправила письмо в Берлин. Но письмо возвратилось обратно.

— Что значит возвратилось? На нем были какие-то пометки?

— Нет, — Алексей ясно помнил это письмо, оно тоже сохранилось. — Его вложили в другой конверт нераскрытым. Адрес мамы был выписан очень четко, печатными буквами, обратный адрес не обозначен. Вообще в этой переписке довольно много странностей.

— Каких? — Ганс с неподдельным интересом слушал Алексея.

— К примеру, Ирма получила от Егора Ивановича всего два письма, оба из госпиталя, в котором он лечился, а сама написала ему два десятка. Не таким человеком был Егор Иванович, чтобы не отвечать девушке, которая спасла ему жизнь. Если бы по каким-то причинам он не желал этой переписки, то, не сомневаюсь, прямо бы об этом ей написал. Но ведь, судя по всему, было иначе! Во втором письме дядя Егор предупреждал, что скоро выпишется из госпиталя, где дальше будет проходить его служба, пока неизвестно, поэтому Ирме придется писать на адрес его сестры Ганны. То есть дядя знал, что ему еще предстоит воевать. Почему Ирма получила всего два письма, хотя сама писала ему часто?

— Вопрос, — протянул Ганс.

— Еще какой! В одном из ее писем есть такие слова: «Я тебе, мой капитан, пишу бесконечно, а ты молчишь. Я уверена, ты получаешь мои письма, иначе они возвратились бы ко мне». Можно, конечно, что-то списать на сложности первого послевоенного лета, когда многое еще в жизни и быте людей не было налажено, однако письма от Ирмы ведь приходили. Какая-то односторонняя связь получается!

Ганс слушал Алексея очень внимательно, история любви немецкой девушки и советского капитана взволновала его. Впоследствии он рассказал Алексею о том, сколько клеветы, какие горы лжи наворотили последыши Геббельса вокруг отношений советских солдат и офицеров с немецким населением в месяцы после Победы. Придумывалась одна история пострашнее другой, фабриковались «свидетельства», сочинялись «показания очевидцев» и исповеди «пострадавших».

Все это рассчитано на то, чтобы не дать утихнуть той боли, причиной которой была война. И не только прошлое пытаются забросать грязью — метят в настоящее и будущее.

Кто знает, что на самом деле послужило причиной возникновения «мертвой зоны» в тех отношениях, которые родились под последние залпы войны между Адабашем и Ирмой? Не продолжает ли эта «зона» существовать в каких-то вариантах и сегодня?

Ганс проговорил:

— Рассуждая логично, Алекс, произошло следующее: письма твоего дяди к Ирме кто-то перехватывал и отсылал обратно, словно бы она сама отказывалась их получать. Вот только неясно, как в таком случае два письма могли попасть к этой девушке.

— Это как раз понятно. Она могла сама встретиться с почтальоном или первой открыть почтовый ящик.

— Тоже правильно.

— Вот еще какая деталь. Дядя Егор, очевидно, рассказывал Ирме о трагедии села Адабаши, она в своих письмах несколько раз упоминает об этом. Конечно же, рассказывал… Ирма в одном из писем написала так — цитирую по памяти, но уверен, точно: «Дорогой мой капитан, я, кажется, знаю, кто виновен в гибели твоих родственников. Когда исчезнут последние сомнения, я сообщу тебе…»

— Я бы на твоем месте попытался выяснить все до конца, — заявил Ганс, — Ирма фон Раабе, наверное, сейчас уже в летах. Думаю, у нее теперь другая фамилия. Любовь проходит, жизнь берет свое. Если только…

— Уверен, она жива, — перебил Алексей. — И я не хочу, не могу допустить, чтобы она считала, что дядя Егор, впрочем, какой он тогда был «дядя», что капитан Адабаш забыл ее и потому перестал писать.

— Я попытаюсь помочь тебе, — решил Ганс. — Дай мне старый адрес Ирмы Раабе, постараюсь разыскать этот коттедж и его обитателей. Если что получится, напишу. А вообще-то, парень, ты мне очень по душе, я тебя приглашаю, приезжай ко мне в Мюнхен.

— Если выдастся случай, — поблагодарил Алексей.

Вскоре Ганс уехал.

Вначале Алексей с нетерпением ожидал от него вестей, но дни шли, писем не было, он решил, что Ганс забыл о своем обещании или не смог выполнить его. И когда уже все сроки миновали, Ганс, откликнулся. Это случилось в дни, когда Алексей возвратился из туристской поездки. После поцелуев и дотошных расспросов, все ли было в порядке, мама с улыбкой сказала: