Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

А дело было зимой, в декабре. И шутил император в последний раз, когда получил оплеуху от красавицы дочери своего командира, и чуть было не вылетел из армии в полное забвенье…

— Вот как? — с большой значительностью молвил император.

— Нет, в самом деле, все только свежее, — начал дрожать пивовар — но сделано… к прошлому рождеству.

— А ты сам отведай, каналья! — вскипел император. — А я велю тебя похоронить по казарменному разряду…

— Какой ты смешной…

Это сказал не пивовар великому полководцу. Так сказала мне моя вроде бы не красавица, лесная женщина, улыбаясь грустными глазами.

— Будешь меня перебивать, я потеряю суть…

— Пожалуйста, не теряй. Пожалуйста, рассказывай дальше… Не от банок ли погиб император?

— Этими консервами один французский бурбон отбил невесту князя Белоцерковского. Раз в неделю из Парижа ей присылали французский суп в завинченных кастрюльках с амурами на этикетках. Бедный князь не мог отбиться даже французскими духами. Увели девушку, навсегда! Кстати, почему ты решила взять компот, если ягод навалом?

— У нас, по-моему, все навалом.

— Я тебя не обидел?

— Нет… Хотела сочинить, как ты говоришь, десерт… Я в Москве иногда покупала желе яблочное, вишневое. Растапливала их, потом в холодильнике остужала. В широких бокалах, по слоям. Один слой темный, другой светлый. В одном заливала яблоки с орехами, в другом, светлом, смородину. Между слоями тертый шоколад. Без черной смородины фирмы не получалось…

Я тут же отвернул крышку на банке.

— Представляю, сколько валило к тебе гостей.

— Ко мне?

Снова облачко повисло над нами. Я видел как задергались ресницы от моих пустяковых, но ранящих ее слов.

— Дома такое было раза два, не больше… Дочке нравилось, просила… Я не успевала…

Говорить ей что-нибудь или не говорить? Слушать ее молча, видеть, как обугливает она себя в медленном холодном огне? Или утешать?… Наверное, легче будет, если я, как у больного, стану трогать и трогать ноющее место. Лишь бы не равнодушие.

— Не успевала, — как можно мягче сказал я, — чего же себя дергать? Искать вину, искать обиженных?

— Всюду могла… Подружек удивляла… Нарасхват была с этим десертом… Где что — меня зовут… Одни мои привередами казались. Потакать не умела.

Я стал понемногу злиться.

— Не принимай общий стиль отношения к детям за собственные грехи. Веянье пошло такое, все для них делать без натуги, без ущемления собственных привычек. Особой вины у тебя нет и не было.

— Ты уверен? — Смотрит в мои глаза, как больная в глаза доктора.

— Конечно, уверен. Только рядом с ними это выглядит неизбежным, будничным, как житейская текучка. Но вдали от них у нежных душ, начинаются комплексы. То не сделал, это не сделал, тут обидел, там не приласкал… Домой вернемся, ахи твои как рукой снимет.

— Не пойму, — она улыбнулась, — то ли ты меня ругаешь, то ли утешаешь, а мне почему-то легче… Разве мы на самом деле так невнимательны к ним?…

Пишу дневник, и нет у меня желания делать его короче… Удивляюсь, как оживает на бумаге услышанное, сказанное, виденное. Как остаются на ней мои воспоминания, давние — недавние, вот этот наш неторопливый разговор…

Я спросил, не казалось ли ей, что многие как бы заключают с мальмами договор, где высокая сторона и невысокая сторона по буквам и полочкам оговаривают условия проживания. Такая-то или такой-то словно обязуется пунктуально, ежедневно обеспечивать невысокой стороне завтрак, обед и ужин, известное количество рубашек и ботинок, неограниченное множество игрушек и телевизора, поход в кино раз в месяц, прогулки в соседний парк один раз в полугодие… За что невысокая сторона, в свою очередь, обязуется в положенное время вставать, раз в день умываться и три раза в день мыть руки, не бегать по комнате и не кричать, не стоять на голове, не обращать на себя внимание, когда высокой стороне это ни к чему. Не спрашивать, как зовут мальчика, того, который в прошлом году подарил тебе жука если высокая сторона в эти минуты по телефону… При соблюдении всех правил соглашения, обе стороны гарантируют спокойное совместное проживание… А если начинается нешуточная война с ребенком под названием Воспитание, то это лишь вколачивание в него правил ненарушения вашего покоя…

Моя больная чуть улыбнулась:

— А ты злой.

— Тебе не приходилось видеть проживание без общения?…

— После твоих слов понимаю, что видела. К сожалению.

— Так зачем же делать из пустяка трагедию?

— Что же тогда не пустяк?…

А их много таких не-пустяков. Про все не рассказать. Иначе сотни страниц не хватит, и буду сидеть над ними ночи до утра. Но я всё же ответил ей, что бывают отклонения похуже… Не видишь, не понимаешь радости в общении с маленьким человеком, и всё дома начинает нам казаться монотонным. Ищем выход на стороне, где можно просто мелькнуть и привидеться увлекательным, красивым, остроумным, интересным. Дома заботы нудные, потому что постоянные. Зато в мелькании легко: есть ощущение заботы, великодушия, благородства. Больше и не надо. Главное, что нудности нет. Все болячки, тревоги, недуги оставлены дома, как смытый водой пот в домашней ванной…

Наконец, видел я таких, кто не способен жить среди людей, в семье, около ребенка. Не умеет, а пребывает на беду себе и другим. Думается, не умеешь, так не берись, откажись. Очень просто избавить себя от хлопот. Останься одиноким!.. Боятся, не хотят. Страшно быть одиноким. И неспособные к общению прилипают к другим, отнимая душевное равновесие. Пустячок, без которого ни воспитания, ни учебы, ни отдыха, ни работы, ни радости… По-моему, вот где начинается любая настоящая беда… Но у нее, надеюсь, не так?…

Может быть, я начал ходить вдоль опасной границы, только заметно было, что разговор отвлек ее. Мы думали о чем-то постоянно пребывающем с нами, как о живом и реальном, никогда не покидающем нас, будничном и понятном. Далекое становилось близким, позволяя прикоснуться к нему.

— Нет, наверное, ты не злой, — почти неслышно произнесла она. — Может быть все сделать наоборот? Мне тебя утешать?

— Разве я кисну?

— А я?

— Зачем же тиранить себя? Выдумывать напасти? Разлука временная, ты ни в чем не виновата, не хуже других.

— И не лучше?

— В миллион раз, — подхватил я.

— Все же, как у тебя? — не уступала наша больная. — Поделись…

Но я начал рассказывать ей о моем давнем друге. Он рисует книги для детей, говорит о себе так: я из тех, кого не раздражают крики малышей, писк и беготня. Понять не могу злых, старух под окнами на бульваре. Одна даже ледяную горку песком посыпает, чтобы никто на санках, на фанерках не летал, не шумел. Ночью, тайком посыпает, лишь бы избавиться от них. Самый точный признак умирания. Как же понимать этот признак у молодых?… Еще не родились? Не живут еще? Не доросли?

Ты, говорил он мне, входишь в дом, где есть маленький щенок или котенок. И все твои передвижения по дому невольно делаются как бы с оглядкой: не наступить бы нечаянно, лапу не отдавить, не тюкнуть, хозяева не простят… Я становлюсь, говорил он, примерно таким же, если рядом ребенок. С оглядкой. Внимательным, осторожным. Как бы не наступить шальным словом, дурным своим настроением… Будто хочу выглядеть красивым… Даже равнодушия боюсь, ударить боюсь равнодушием…

Это для нас он маленький, а для себя он с нами на равных. Малыш понимает, что папа может взять его на руки, а он папу нет. Но во всем остальном он хочет быть со взрослыми на равных. Если отлучать его насильно, малыш отойдет, не понимая такой большой несправедливости. А потом привыкнет, и потихоньку начнется вырождение человечка… бледные жухлые всходы равнодушия.

Кажется нам, что мы совсем хорошие, когда все в принятой норме… Гляди, малыш, и набирайся ума-разума… Слушай, как умно твой папа говорит с друзьями о том, о сем. Учись у него респектабельно ужинать, мыть руки, читать газету, ходить, лежать, поднимать бокал острить, не плакать, не кричать… Невдомек нам, что малыш при таком тесном «общении» совсем одинок. И не понимаем, как бесчеловечно то облегчение, с каким так часто мы сплавляем ребенка в чужие руки: в сад, в лагерь, в лесную школу… Не сад, не школа беда, не лагерь, а это самое облегчение, избавление от потуг к общению с тем, кто жить без тебя не может.

Много ли еще таких будет в жизни твоей, кто без тебя не может? Один или два? Или никого?…

Поговори с тем папой, он просто не поймет, о чем идет речь, а сам не умеет поступиться ради человечка даже сигаретой.

Мы не имеем права не позволять ребятишкам нас изменять, если уж нас когда-то не уберегли, если мы сами себя не, уберегли…

Слушая меня, она то кивала слегка, то в удивлении поднимала взгляд, как бы не соглашаясь: