Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

Но я перенес на фундамент уже не пять, а пятнадцать кирпичей, уложил их, не отводя буквально глаз от шпагата. Было неудобно, потому что все мои принадлежности: кирпичи, раствор, лопаты, ведро, нужные для работы, располагались не внутри фундамента, около него, снаружи. Стоял я тоже снаружи, не пытаясь перейти на фундамент, где мне пришлось бы нагибаться.

Для начала и так сойдет. Лишь бы втянуться, лишь бы все у меня пошло, думал я. Первый ряд, один ряд ничего не испортит, не искривит.

Она постояла рядом, посмотрела на меня с удивлением, сказала сама себе: сумасшедший. Повернулась и ушла в оранжерею.

Ныла рука, подающая кирпичи, ныла спина. Чтобы не потеть, я снял рубашку, но легче не стало. Все равно я должен истратить весь приготовленный раствор, иначе не стоило разводить. И я шагал от кирпичей к фундаменту, носил кирпичи, носил ведро с цементом и шлепал без конца, придавливая тут же увесистым кирпичом. И тянулся мой самый первый ряд от угла дома к предполагаемой двери.

Я даже не взял на этот раз чертежи дома. Первый ряд ни к чему не обязывает.

Она подошла снова, когда у меня кончился раствор, и я лежал на сухой траве, блаженно раскинув руки, вдыхая горьковатый усыпляющий аромат. Знойные пчелы сновали вокруг меня, сердясь на смятую траву, зудели в самые уши, но я не двигался, кузнечики стрекотали сухими пружинками справа и слева, надо мной, подо мной.

— Погляди, на что похожи твои брюки, совсем как биндюжник, — сказала сверху, от синего неба, легкая прозрачная женщина.

— Изодрались. Не жалко. Возьму джинсовые брюки.

— Опять кража.

— Отработаю все потраченное, пошитое, съеденное.

— Силенок не хватит.

— Не могу позволить себе, чтобы ты обитала в кладовке. Там и воздух складской. Пахнет барахлом, коробками, банками, холодильниками.

— Ненормальный. Ты всерьез? Такая махина! Двери, окна, потолки. Одних кирпичей миллион.

— В наших жилах кровь, а не водица. Одолеем. Стратегия моя будет предельно точной.

— У тебя две руки.

— Освою кран… Все туда перекину, вдоль, стен бурты с кирпичом. Сразу весь, по всему фронту.

Она отмахнулась от пчелы, будто не от нее, от моих слов.

— Иди обедать, стратег. Только неумытый мороженое с клубникой не получит.

— Да здравствует мороженое с клубникой! — заорал я, не в силах иначе передать избыток сияния, плывущего ко мне, падающего на меня с неба, с просвеченных легких, летучих ее волос.

Моя спальня с этого дня в одном из колесных вагончиков, оставленных строителями неподалеку от ангара с машинами.

Просыпаюсь в четыре или пять утра, и чтобы не мешать ей, больше не сплю в коридоре склада. Мы перенесли мою тахту, подушку, одеяло. У меня совсем неплохая резиденция. В открытую дверь виден один только лес, я дышу им всю ночь. Она говорит: закрывай, чтобы медведь не забрался… Но, кажется, и медведи покинули здешние места. Пока никто из леса к нам не заявлялся. Ни волки, ни лисы, ни зайцы, ни медведи, ни уссурийские тигры, ни львы, ни бегемоты, ни жирафы, ни крокодилы, одни древесные лягушки.

Утром бегу в котельную, почистить зубы, умыться, — и потом на мою стройку: месить бетон, укладывать кирпичи. Приходите, медведи, удивляйтесь. Я выложил один ряд по всему фундаменту и теперь начинаю понемножку другой. Вечерами у меня тренировка, но если быть откровенным, истое мученье с автокраном, железной махиной, слоном из металла и резины, в которого не входят, а взбираются по высоченным ступенькам.

Она смотрит на меня жалеющими глазами, как на ребенка, наливает божественный суп из листьев петрушки, морковки, укропа, с гренками, облитыми сыром.

— Я кажусь тебе дурачком?

— Да как тебе сказать… Очень редко у вашего брата попадаются морды, на которых отпечатан десяток интеллигентных прадедушек, вся родословная, предки. Так вот попалась.

— Ну, спасибо за морду.

— Извини. — Она тронула мою руку. — Мы с тобой вроде как породнились. У родственников бывает: грубят не потому, что грубится — нежность неудобна… Только я не понимаю потуги.

— Но ты для чего-то ладишь мороженое, холишь грядки. Могла бы спать с утра до вечера.

— Ну, я пока ничего не холю, больше реву. Сяду среди кустов и гляжу никуда… Мороженое ладит машинка.

— У меня тоже две машинки.

— Ты когда-нибудь строил?

— Свой гараж.

— Но ведь это… Кривое не будет?

— Я все по кирпичикам высчитал. Сколько до подоконника, сколько потом, сколько в промежутке, от угла до угла. Измерил длину потолочных блоков, измерил фундамент. Все внутренние стены в нем уже обозначены. Я мысленно укладывал их сотни раз.

— Мысленно… Что же наяву?

— Наяву трудней. Кран пока не дается.

— Вот видишь…

— У тебя тоже не все легко.

— Завидую тебе. Уверенности твоей. Не будь ее, не знаю, чтобы со мной стало… Вот и тетрадь завел, пишешь… Если не секрет.

Я помедлил:

— Они придут, спросят: зачем взяли, сколько взяли, что делали в чужом заведении.

— Все-таки веришь, придут?

— Обязательно.

— С таким упоеньем одни отчеты? — Она внимательно пригляделась ко мне. — Дашь когда-нибудь почитать?

— Когда-нибудь.

Не думал, что это может сниться. Кирпич на кирпич, одно движение похожее на другое, шлепок, накладка, новый ряд, за ним еще ряд, повторение всего того, что было днем. Даже не сон, а постоянный ритм в голове, в руках, в плечах. И я ложусь в постель с этим ритмом и хожу с ним, и ем, и пью. На утро после первой моей кирпичной работы я ходил смотреть на содеянное, трогал цемент, и он, к удивлению моему, был тверд, хотя сырой на вид, и несдвигаем, как сами кирпичи, как первый мой ряд. Он холодил руки, царапал их и не отлипал от камня. Даже мастерок его не сбивал.

Она пришла посмотреть на мою работу. Я хотел выглядеть умелым, неуемно динамичным, ловким, и старался, как мог.

— Ноги протянешь, на все тебя не хватит, — не то насмешливо, не то всерьез кинули мне строгие зрители. — Кстати, мне кажется, каменщики сначала строят угол дома и танцуют от угла.

— Правда? — удивился я такому открытию.

— Кажется так.

— А я хотел гнать ряды по всему квадрату…

Все мои легковушные водительские навыки деваются неизвестно куда, стоит мне подойти к автокрану. Преодолеть ощущение, что эта громада из металла не для меня — почти невозможно. Понять, как она бегает, как поворачивает, я могу, но что бегать она может и от мою движений, от моих действий, на это надо моральное усилие.

Пол-ангара или земля где-то внизу, далеко от педалей, под высокой железной кабиной. Туда вниз, к огромным баллонам и усилия мои не дойдут сразу, и тормоза не сработают сразу, и врежусь в каменный столб, в соседний трактор, в неподвижное бронированное чудище.

Можно десять раз кивнуть подъемной стрелой, поднять, опустить поднять, повернуть, опустить, снова поднять. Но стоит прицепить на крюк нужный тебе груз, как будет казаться, что машина встанет на передние лапы, не в силах оторвать хоботом груз от площадки, присядет в натуге, скрипя костями рессорами… Давние легковые невесомые ощущения.

— Мы с тобой встречаемся теперь только в этом лесном кафе-шалмане «Кому шишки, кому пышки», — улыбнулась она.

— Как все шибко занятые… Тебе не по душе?

— По душе…

— Ты стала мудрее, — сказал я.

— Проще.

— Судя по твоему изумительному хлебу…

— Как это хлебу? А конфеты?

— Какие конфеты?

— Вот они, рядом, на столе.

Она подвинула вазочку с грудой конфет, похожих на трюфели. Конфеты были очень хороши.

— Прости, я думал, это чудо складское.

— Где же ты видел конфеты с изюмом?

— И вправду не видел. Неужели сама придумала? Ты уникальная.

— Сама, — сказала грустно моя уникальная. — Посмотрела на шоколад, изюм, орехи, добавила коньяк…

Будто смотреть на шоколад, изюм и орехи дело печальное, говорить о нем грустно.

— Боже, завидую семье такой женщины!..

Губы у нее дрогнули, как от обиды. Но я, к сожалению, сначала не понял причину перемены.

— Дома я никогда подобного не делала. — Жестко произнесла она.

— Почему? — неосторожно спросил я.

Легкое облачко повисло над нами.

— Не знаю… Не догадывалась… не успела… Кружилась, бегала…

Колючая была, жесткая, деловая… На все меня хватало, кроме дочки…

Говорила, как царапала сама себя. Еще немного и заплачет горько и необъяснимо.

Необъяснимо? Нет, я вдруг увидел всё.

Далекую, маленькую, наверное лет пяти русую девочку, с такими же волнами к плечам. Правда, не волнами — детскими волнушками, смешными кудельками русыми, которые невозможно стало подойти-погладить. Невозможно сказать недосказанное, ни сделать упущенное, ни доласкать, ни утешить, ни удивить конфетами с изюмом, ничем не удивить.