Возлюбленный враг - Регина Грез
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я очень люблю сказки - братья Гримм, Гауф, Гофман, Распэ, Андерсон…
— Позвольте, Андерсон - датчанин!
— Да, да, конечно… простите!
«Дожила, уже извиняюсь тут перед ним… а он только вежливо кивает головой, зато кажется, Отто опять бесится. И поделом! Ах, наш бессмертный Отто, бесись - бесись, может, скорее в клинику отправят, тогда все твои предсказания Вальтер сочтет за бред".
— Я немного знаю русскую литературу, я читал Льва Толстого и мне было очень жаль Анну… - вздыхает Гюнтер.
— Каренину! А «Войну и мир» Льва Толстого вы читали?
— Да… да… немного.
Сколько же у нас с ним тем для разговора, оказывается. Я впечатлена.
— Значит, вы летчик… так… а могу я задать вам один вопрос?
— Конечно, фройляйн!
— Вот если начнется война с русскими и вам прикажут разбомбить госпиталь или санитарный поезд, например, или велят скидывать бомбы на взятый в блокадное кольцо город… вы будете это делать?
Гюнтер немного помолчал, а потом уже как-то уже по-другому, более серьезно посмотрел на меня.
— Я - солдат и не должен обсуждать приказы, это очевидно. Вы задаете странные вопросы, Ася. Да, сейчас много говорят о войне… люди встревожены, но зачем же так волноваться? У вас в Советском Союзе осталась семья, может быть, дети? Почему вы здесь? С кем вы здесь?
У меня в горле словно комок застрял, я ничего больше не могла говорить, а мне бы хотелось ему сказать:
«Да, Гюнтер… ты очень приятный мужчина, ты интеллигентный, образованный, умеешь себя вести в обществе, без сомнений будешь образцовый муж и заботливый отец… Но если тебе скажут лететь на восток и кидать бомбы на головы детей и женщин, расстреливать сверху раненых и санитарок, что выпрыгивают из горящего поезда, ты будешь это делать с таким же спокойным и сосредоточенным лицом, как сейчас… разве что чуть суровее сдвинешь брови, чтобы увереннее попадать в цель, чтобы не промахиваться и не тратить патроны зря… патроны надо беречь… они стоят денег.
А потом ты вернешься на свой аэродром, вылезешь из кабины самолета, сдашь транспорт механику, окажешься дома... помоешь руки и сядешь за стол... Ты помолишься перед едой, Гюнтер? Ты возблагодаришь Господа за ниспосланный тебе кусочек хлеба со шварцвальдской розовой ветчиной... за рюмочку шнапса?»
Меня вдруг затошнило. Может, Гюнтер серьезно ранен и долго еще не возьмется за штурвал? Буду думать именно так, станет немного легче.
Мы надолго замолчали, я даже не планировала ничего отвечать Гюнтеру, я уставилась в одну точку на погоне Отто, к тому времени Бледнолицый уже отвернулся от меня и разговаривал с туго затянутым в поясе жеманным офицером, как только тот не переломится пополам… стоп… а где Франц? Вальтера тоже нет, как и этой светленькой дамы, что с ним любезничала. А я-то что здесь сижу? Надо бежать к себе.
Я резко срываюсь с места и все же бросаю прощальный взгляд на удивленного Штольца:
— Всего доброго, мне пора!
— Ну, куда же вы, Ася? Мы можем просто поговорить о литературе, о книгах… даже о русских книгах…
Передо мной мелькнуло ехидное лицо одной польской тетки. Злобная Дита не хотела отпускать меня просто так:
— О, вы можете назвать хоть одну хорошую русскую книгу, что вышла при большевиках? Все лучшие русские писатели умерли еще при несчастном царе. Союз похоронил русскую литературу, остались только лозунги и манифесты.
Я готова была в волосы вцепиться этой наглой ведьме, расцарапать ей лицо, да хотя бы плюнуть в ее лоснящуюся от крема и румян физиономию.
— Вы глубоко ошибаетесь пани, нам все еще есть чем гордиться.
— Ваша культура загнивает, это же очевидно, вы разрушили все самое ценное до основания, вы убили царя…
— Маленькая поправочка, пани, когда Николая Александровича расстреляли, он царем уже не был, поскольку от престола к тому времени благополучно отрекся. Бросил трон в самый ответственный момент. Но, к несчастью, не догадался вывезти из полыхающей мятежами страны жену и детей. Мне, конечно, по- человечески всех их безумно жаль, с ними зверски поступили, но не надо говорить, что со смертью царя Николая рухнула русская культура.
— Ваши дети с младенчества читают Ленинские доклады!
— А еще Карла и Маркса, то есть еще Энгельса с пеленок, вы забыли о них упомянуть, и совершенно зря - они же настоящие коренные немцы или я ошибаюсь...
Тут я вдруг заметила, что говорим, а точнее орем друг на друга только мы с Дитой, а все вокруг смотрят на нас и молчат. Я пробежалась взглядом вокруг себя и вдруг заметила на соседнем диване гитару. Я подошла к ней и довольно грубо спросила:
— Могу я это взять?
Мне никто не ответил, даже Дита почему-то заткнулась. Тут я заметила у стеночки этого долговязого с челкой набок, что ко мне приставал:
— Вы хотели, чтобы я вам сыграла? Извольте! Я спою вам о книгах, на которых выросли русские дети… Извольте! Кое-что из русской литературы, как вы и заказывали.
Я уселась на стул, одела на плечо ремень и задела струны… ничего, сейчас привыкну, освоюсь, надо же… почти не дрожат пальцы…
Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров, Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от мелких своих катастроф. Детям вечно досаден их возраст и быт, И дрались мы до ссадин, до смертных обид, Но одежды латали нам матери в срок, Мы же книги глотали, пьянея от строк....И пытались постичь мы, не знавшие войн, За воинственный крик принимавшие вой, Тайну слова "приказ", назначенье границ, Смысл атаки и лязг боевых колесниц.
Я никого не видела, я вообще не собиралась ни на кого смотреть. - мне было все равно, слушает кто-то меня или нет. Пусть даже это будет моя лебединая песня. Я просто допою и уйду, если мне позволят потом уйти. Хотя... разве я сейчас пела? Это был какой-то вопль, выкрик, протест.
Я ничего больше не могла сейчас сделать, а мне так бы хотелось... нет, даже не бросить гранату, не выстрелить в кого-то из них, мне хотелось им что-то сказать такое, чтобы сразу же стало ясно - с русскими нельзя воевать... никогда... ни при каких обстоятельствах... сколько бы у вас не было навороченных "железных колесниц" и закованных в
