Кто ищет... - Аграновский Валерий Абрамович

Уехали.

Вскоре на станции появился Рыкчун. Состоялось еще одно собрание, на котором тот же коллектив должен был обсудить и, наверное, осудить своего «порученца». Но общая атмосфера была какая-то неопределенная. Никто толком не знал, как расценивать дружный отъезд мэнээсов: как их поражение или как победу? Все окончательно запутались в вопросе о том, кто теперь кому враг, кто кому друг, кого еще надо миловать, а кого казнить.

Рыкчун, конечно, тут же сориентировался. Он повел себя на собрании гордо и даже заносчиво и заявил потрясенным сотрудникам, что отныне будет пить не менее литра зараз, что он купил в Областном гантели и эспандер, начнет тренироваться, чтобы лупить не одного, а сразу пятерых. То ли смеяться над Рыкчуном, то ли плакать, то ли простить ему дурацкое выступление, то ли вздуть за него, — впрочем, какое все это имело теперь значение?

Важно было то, что мэнээсы уехали, и конфликт, таким образом, оказался исчерпанным.

Романтика, романтика… Мы часто говорим о ней, почему-то забывая, что голая романтика — это билет в два конца, туда и обратно: кто за одной романтикой приехал, тот скоро сбежит. Человек останется на Севере лишь тогда, когда этот трудный край удовлетворяет все его потребности — и романтические, и меркантильные, и честолюбивые. Потому что Север — это не просто красоты природы, не просто радости созерцания, но и множество огорчений; не просто «дым от костра», воспеваемый в песнях, но и «комарик» в несметных количествах, и холод, и консервы, и чувство оторванности от материка; не просто мечтательное небо над головой, но и реальная земля под ногами, по которой надо ходить, на которой надо трудиться, в которую можно лечь. Чтобы все это познать да все это принять, одной романтики мало.

Специалисты на Крайнем Севере редкость, они на вес золота, их берут иногда без разбора и выбора, прощают им прежние грехи и, авансом, будущие и держатся за них крепко.

А тут сразу троих — и отпустили?

Да каких троих!

19. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗА ОБЕДЕННЫМ СТОЛОМ

Потом мы все, за исключением Вадима Рыкчуна, сидели за общим столом, — напомню, что вслед за мной на станцию приехали из Москвы мэнээсы и я обещал читателю еще в начале повествования, что вернусь к прерванному обеду. Итак, сначала мы вели непринужденный разговор, передавали друг другу тарелки, и локти каждого касались локтей соседей. Дипломатический обед до поры до времени шел в «дружеской» атмосфере.

Единственным человеком среди нас, ничего не знающим о происшедших на станции событиях, был главный инженер треста, который, пользуясь оказией, предложенной Диаровым, приехал из Областного. Он должен был выяснить, куда убежала вода из искусственного водохранилища, построенного его трестом на территории района. Главному инженеру было весело на словах, но грустно на душе, потому что утекли два миллиона рублей, а виноватых не находилось, он сказал: «Ведь так не бывает!» Раскопки, которые он предпринял еще дома, в тресте, привели его к элементарному учебнику по мерзлотоведению, в котором он нашел объяснение утечки. «Ай-яй-яй! — сказал инженер. — Чего же это раньше мы не пришли к вам за консультацией!»

Он взял на себя обязанности тамады. Первый же тост, явно желая польстить присутствующим, он поднял за то, что научный сотрудник — это, конечно, не примитивный инженер, а двумя этажами выше. Почему? Вот почему. Если к руководителю треста придет молодой инженер и скажет, что не желает строить плотину, а желает строить жилой дом, он ответит ему: «Ты что, луку наелся?» — в том смысле, что, мол, сошел с ума. А вот молодой ученый, в отличие от инженера, имеет свободу выбора, иначе наука никогда бы не сдвинулась с места. «Лафа» по сравнению с инженерией! — сказал тамада, не заметив, как все сидящие за столом переглянулись. — Но все же я надеюсь, что вы на минуточку отложите свою науку и поможете мне сохранить воду. За содружество науки и практики!»

Все промолчали.

— Вот ты говоришь, — первым отреагировал на тост инженера Диаров, — что ученый сам собой командует. Это все из области рассуждений. В действительности молодой специалист должен по крайней мере год работать без собственной темы: учиться!

— А потом? — сказал инженер.

Диаров продолжил:

— А вот у некоторых молодых бывают сплошные претензии: все в «стружку», мол, идет, в «стружку», хотя принцип молодого специалиста — «бери больше, тащи дальше»!

— Вы забыли, Сергей Зурабович, — прервал его Карпов, — что был специальный ученый совет института, посвященный недопустимости многотемья.

— Подумаешь, ученый совет! — сказал Диаров. — Ты помнишь, Марина, я однажды поручил тебе работу по градиентам? Думаешь, я не знал, что результаты пойдут в «стружку»? Знал. Хотел, чтоб ты училась. И где, скажи мне, «стружки» не бывает? Всегда рискуем.

— Извините! — сказала Григо. — Мои материалы по градиентам до сих пор лежат нетронутыми. Вы их даже не посмотрели! А вдруг они дельные? Если же вы хотели, чтобы я училась, зачем дали мне неправильную методологию исследования? Я вам тогда же об этом сказала. Забыли? А что вы мне ответили?

— Что?

— Вы сказали: продолжай работу!

— Ты это зря, — сказал Диаров. — Я не пьяный, чтобы посылать людей на дело, которое козе под хвост.

— И между тем я все же лезла в воду во время шторма, чтобы доказать вам…

— Героиня какая! — перебил Диаров. — Тебе надо эпический роман посвятить. Потерпи, я сам напишу!

— …чтоб доказать вам, что ваша методология — чепуха, а ваше задание никому не нужно!

— Ну ладно, — сказал главный инженер. — Давайте выпьем. Не знаю, как вы, а я считаю, что если для молодого ученого все, что он делает, — учеба, то надо и с другой стороны подойти: и его желание выслушать. К чему-то душа у него лежит, к чему-то нет… Если работа делается с удовольствием, то и науке плюс, и делу польза, и учеба в охотку. Выпьем!

— Такие разговоры, как мы ведем, — чванливо сказал Диаров, — могут иметь место в комбинате куриного питания. Подлей-ка, Игнатьев, так уж и быть — выпью. А ты, Марина, Дон Кихота из мэнээсов не строй. Дон Кихот добрым был, а вы вели борьбу на уничтожение. А у него, — он кивнул на Игнатьева, — двое детей. Об этом подумала? Уж если воюете с ветряными мельницами…

— Ветряные, говорите?! — воскликнула Григо.

— …то думайте о последствиях!

— А хоть бы и ветряные, — сказал Гурышев. — Разве это хорошо, что вы кучу мельниц понастроили? Пока мы с ними воевали, дело стояло. Не по-хозяйски получается. Только и пользы что закаляли свои характеры.

— Тоже неплохо! — мрачно заметил Диаров. — Зато знаний прибавилось. Ты хоть теперь аллювий от морены отличить можешь.

— А вы флювиогляциал от аллювиальных отложений отличите? — спросил вдруг Карпов, и научный руководитель станции, отодвинув стакан, резко поднялся из-за стола и вышел.

«Ох, зубастые, черти!» — подумал я, только сейчас впервые увидев, как трудно с ними было Диарову.

Чего скрывать, мои симпатии уже давно были на стороне мэнээсов, хотя я и понимал, что действовали они неумело, иногда даже глупо, что другой бы на их месте был осторожней, разборчивей в поступках — и тогда потерял бы, наверное, всю их симпатичность.

Обед в тесном «семейном» кругу лопнул…

20. ТРИ ИСПОВЕДИ

Через несколько дней Игнатьев предложил мне выехать в тундру, в отряд Бориса Мальцева, молодого лаборанта, совсем недавно окончившего МГУ и всего полгода работающего на станции. Ну что ж, в тундру так в тундру.

Мы стали готовиться в путь. Мы — это механик «мерзлотки» Петр Петрович Андреев, которого все звали Петровичем, Игнатьев, решивший меня сопровождать, и я. Была весна, самое ее начало, а снег в тундре лежит до мая месяца, и потому экипировались мы по-зимнему. Мне дали три пары шерстяных носков, портянки, высокие резиновые сапоги — такие высокие, что прямо до пояса, и я, надев их, подвернул наверху, и стали они похожи на мушкетерские ботфорты. Потом надел я свитер, поверх него зеленый штормовочный костюм, на куртке которого, у плеча, был нарисован черными чернилами черный кот с изогнутой спиной и длинным вытянутым хвостом (штормовка принадлежала Диарову!), поверх костюма ватник… и что еще?.. налил чернилами свою верную «шпагу» — и полез в вездеход. Он уже стоял возле жилого барака, и, когда он подходил, я заметил, что в вездеходе было что-то неотвратимое, в его медлительности и неповоротливости, и почему-то подумалось о танках, которые, наверное, тем и были страшны на войне, что шли медленно, а не летели как угорелые.