Филозофия Шаи Дынькина - Абрам Аграновский

ФИЛОЗОФИЯ ШАИ ДЫНЬКИНА

Абрам Аграновский

Шая Дынькин признал меня искренним другом. Шая Дынькин занимается рыбой, я — литературой. Он уже совсем старый еврей, я еще молодой человек. Вся его жизнь — в прошлом, моя — в будущем. Он — философ, я — реалист. Он — «внепартийный политик», я — коммунист. Он грамоту едва знает и имеет «швистящее произношение», а я воспитан на классиках. Одним словом, сплошные контрасты. Но если бы вы знали, какие мы с ним друзья!

— Искренний друг познавается в беде, — говорит Дынькин, — и я вижу, что вы мне друг.

— Хотя убеждения наши расходятся, — отвечаю я, — тем не менее…

— Что вы говорите, убеждения? Убеждения — ветер. Сегодня дует в лицо, завтра в макушку. Я тоже имел убеждение: хотел в Палестину. Сорок лет хотел только в Палестину, но пришла революция, по всей стране подул ветер, и я не попал в Палестину. Вот вам ваши убеждения. Вы еще совсем молодой человек, чтобы так говорить…

Пять часов вечера. Дынькин свободен. Мне тоже спешить некуда. Сидим и беседуем. Как хорошо с другом, даже в Бобровицах! Дынькин излагает свой взгляд на нэп. Он давно уже обещал поговорить со мной на эту тему.

— Царь Давид сказал, — начинает Дынькин, — «я от всех учусь и от дурака тоже, ибо и дурак может высказать разумное слово». Так слушайте с головой и, выбравши интересующих слов моей мысли, передайте гласности.

Раньше чем приступить к передаче «интересующих слов дынькинских мыслей», считаю нелишним объяснить историю нашего знакомства. Шая Дынькин попал как-то на собрание торговцев при товарной бирже уездного городка. По простоте душевной он смешал собрание с базаром и выступил с чересчур резкой по тому времени и по обычаям того города критикой налогового аппарата. Дынькин сказал:

— Граждане и товарищи! В данное время повторяется как бы прежняя история. Наблюдается упадок в торговле. Я над этим раздумываюсь и думаю, что следует над этим подзадуматься всем, не засорен ли в этом аппарате какой-либо гвинт, что ввиду того торгово-промышленный аппарат начал плохо работать. И я говорю: этот гвинт надо прочистить, поправить, а потом помазать, и будет все хорошо. Какой же этот гвинт? Наверно, налоговый, на котором упирается увесь упомянутый аппарат, если я не ошибаюсь, а если ошибаюсь, то извиняюсь.

Извинение не помогло, ибо на собрании сидел фининспектор Еремин, и Дынькин попал под суд. Тут-то я и познакомился с Шаей Дынькиным. Он обратился ко мне с письмом, я еще кое-куда, — и Дынькина оставили в покое. С тех пор я стал искренним другом Дынькина. «Есть легенда, — писал мне Дынькин в благодарственном письме, — ехал Билан на своем осле и выехал на пустопорожнее место. Стоит осел и не знает, куда завернуть. А Билан взял палку и бьет осла. „За что ты меня бьешь? — заплакал осел. — Я тебе верно служил“. — „Если бы у меня була сашка, — ответил Билан, — я б тебе зарубал“. Фининспектор Еремин — что тот Билан, а я — что тот осел. Я хотел помочь хозяину и найти верную дорогу, а Еремин, если бы у него была сашка, он бы меня зарубал. Но вас я понял искренним человеком, и вы поняли меня, мою мысль. Я верю, что скоро все поймут, и тогда некультурный народ Советской Расеи выпередит и протерет дорогу всему надземному миру, и мы достигнем задуманную цель дальновидного нашего великого вождя Владимира Ильича. С совершенным почтением уважающий вас Шая Дынькин. Бобровицы. Рыбный базар».

А в следующем письме Дынькин ставил вопрос еще яснее, он вызывал меня в гости, чтобы совместно обсудить «интересующих слов его мысли». «Приглядаясь и соображаясь с политикой внутренней и внешней, — писал Дынькин, — и будучи совсем не враг нашей стране, я был бы очень признателен вам, если бы вы разрешили мне отнести расходы по вашей поездке в Бобровицы за мой счет. Как старый общественник и торговопромышленник, я не сожалею средств для выяснения истины. А пока желаю всего хорошего всем руководящим, и вам в том числе, проводить работу плодотворно в пользу нашей страны и всего мира, и в том числе и нам, частным и честным гражданам. Ваш Дынькин».

Вскоре по получении этого письма я попал в Бобровицы.

— Вы холостой будете? — И не ожидая ответа: —Так вам таки хорошо. А мне что делать? Полна хата дочек. Сколько надо сидеть на папашиной шее?

Вздохнул, задумался. По лицу пробежала тень.

— Старшую видели? Красавица. Интеллигентная нежная дите. Тоже ученая.

Быстро встал, приоткрыл двери.

— Двосечка, дочка моя! Поставь самовар. И что ты там все пораешься? Заходи, посидим, может, и тебе будет польза.

За дверью смятенье и шум.

— 3 варением?

— А почему бы нет? Всем можно, а нам нельзя! — И, обернувшись ко мне, — лукаво: — Сейчас увидите. Полная красавица!

Пауза. Дынькин несколько раз встает, садится, пройдет по комнате, остановится. Речь будет, видно, ответственная.

— В гимназии я не учился, — продолжает он, — поэтому выбросите грубые и глупые слова. Выговор мой тоже не литературный, но я думаю, что продать полтора фунта леща или щуки на субботу можно без литературы, лишь бы она свежая була. Главное то, что слова мои жизненные, и если вы, как поэт и спец, их оформите, то будет большой ефект. Итак, слушайте мой взгляд на нэп и только не перебивайте, потому что я не люблю, когда меня перебивают.

Дынькин становится посреди комнаты и приступает к изложению своей точки зрения на нэп.

— Частные торговопромышленники знают себе цену, и их ценит весь надземный мир, и Советское государство тоже ценит и не называет уже «ньепами» или «спекулянт», а «частные хозяйственники». Частные — это те пчелы, которые летают по полям, лугам и лесам, собирают мэд, несут в свои ульи для себя и своих детей. Пчеловод, зная натуру пчел, забирает излишек, оставляя для питания и дальнейшего существования сколько надо. Если же пчеловод не знает натуры пчел и забирает весь мэд, пчелы разлетаются, и нет ни пчел, и нет ни мэду. Вот самое важное, и это я прошу записать. Теперь нам говорят: даем второй нэп. Частные знают это слово. В 1922 году было тоже сказано: даем нэп всурьез и надолго. И я помню слова Наркомторга, что отбирать частный капитал нельзя и не будем. Ничего себе слова! Дай вам бог здоровья… А наконец что было? Отобрали! Не метем, то качаньем. Не военно-коммунизем, то налогами разными. Но ведь это одно и то же: капитал забрали… Вы, может, слыхали или учились, моя Двосечка учила: есть зверек маленький, но кошка на ем хорошая, блюстящая. Хитрый, неуловим. Поймать его трудно, и название ему — бобер. Вот узнали его натуру; он идет постоянно по одному следу, то ись по тому же самому следу, который он пройшел раз. Вот ему ставят клетку на его стежке, и он, придя до клетки, не обойдет кругом; боится извер-нуть с этой своей стежки. Останавливается коло этой клетки, зная, что это для него поставлена, начинает плакать и идет в клетку с такой думкой: если его задушат, то все равно пропадет, ибо он извернуть боится, но если ему удастся пробить эту клетку… Вы понимаете, что я говорю? Вы только меня не перебивайте, потому что я не люблю, когда меня перебивают. Частные знают, что второй нэп — это ставят клетку. Кошка хорошая, блюстящая. Вам нужен частный капитал, и не так капитал, как частную гибкость, и вы ставите клетку. Вы думаете, что научитесь, а потом нас задушите в этой клетке!

Глубокий вздох, пауза.

— И вот мы, частные, заплачем и пойдем в эту клетку. Обойти кругом нам нельзя и некуда. Хотя нам дают землю, но мы привыкли идти по нашей стежке. Мы пойдем в эту клетку с такой думкой: если нас задушат, тогда — чорти бери! — все равно пропадать. Но если нам удастся пробить эту клетку и мы попадем на свою стежку, тогда мы, частные и честные граждане, будем работать, как одна семья. Не будет дети и пасенки! Запишите, пожалуйста. Это самая главная мысль. И вообще я скажу: наша страна, я нахожу, новорожденный ребенок. Иль сказать, долгожданная дитё, которая нуждается в воспитании и развитии. Дайте нам инипеятиву, дайте нам заинтересоваться…

— А вот и я!

На пороге Двося с самоваром. За ней в дверях не менее дюжины курчавых головок. Все расплываются от улыбки, а какой-то экземпляр даже пищит от радости.

— Чай кипит, — докладывает Двося. Мы движемся целой процессией. Впереди — Шая Дынькин. Он расправил широко руки, как бы очищая дорогу. За ним я с Дзосей. Как это произошло, не знаю, но мы с ней — парой. За нами вереница дочерей, мал мала меньше. А сзади, пыхтя и отдуваясь, подпрыгивая и пошатываясь, движется с помощью хозяйки Соры сам виновник торжества — «кипячий чай».

— Вот и моя семья, — знакомит Дынькин, — чем богат, тем и рад. Двосечка, птичка моя, сыграй что-либо на гитаре.

— Вы уважаете веселое или заунывное? — это Двося спрашивает.

— Как сказать…

— Когда я одна, я играю заунывное, а так я всегда веселая.

— Это прямо замечательно…

Мы в центре внимания. Две дюжины глаз пронизывают нас насквозь.