Первый советник короля - Борис Алексеевич Давыдов

погодя. Сам в свою очередь поведал, что тоже рано лишился матери, а отец, и без того обиженный на судьбу (за верную службу да за полученные раны никакой награды не вышло), с горя запил, махнул рукой на хозяйство, вконец запустил свои дела. Управитель тут же принялся безбожно воровать, позабыв всякий страх и стыд, мужики обленились… Да еще богатый сосед за что-то осерчал и затеял тяжбу, желая отобрать отцово поместье. Кое-как удалось отбиться, дав взятку судье, но на это ушли все деньги. Известно же: не подмажешь – не поедешь.

– Эх, кабы дело было лишь в деньгах! – тяжело вздохнул Тимош. – Батько последнее бы отдал, чтобы вернуть родительский хутор да обидчика покарать. Но не вышло.

Потом заговорили о Бахчисарае. Степка поведал, что узнал про напасти Тимоша от полковника Бурляя, который охранял посольство. Сказал сочувственно:

– Видать, несладко тебе там пришлось! А уж отцу-то каково было оставлять сына во власти нехристей! Боязно и помыслить.

Гетманенок пожал плечами:

– Так надо было. Без заложника хан не прислал бы перекопского мурзу на помощь. Хотя, врать не стану, обращались со мной хорошо, хоть и нехристи. Покои отвели просторные, еды давали хоть отбавляй и молиться по-нашему не запрещали. Нельзя было лишь выходить за ворота.

– Но все же боялся?

– Бывало и такое. Понимал же, что хану стоит только глазом моргнуть… Батько-то со своими казаками далеко, а ханские палачи в двух шагах. Препоручил себя Богу и молился, что еще оставалось?

– Да уж… – вздохнул Степка. – С молитвой оно легче… А все равно страшно!

Так незаметно и подъехали к Киеву. Картина, открывшаяся с кручи, заставила новика восторженно ахнуть:

– Лепота-то какая! Почти как в Москве!

– А что, Москва лучше? – сразу нахмурился гетманенок.

– Ясное дело! Один наш Кремль чего стоит, с колокольнею Ивана Великого да со звонницей Филаретовой, со святыми соборами – Успенским да Архангельским…

– А ты Печерскую лавру видел? – с вызовом спросил Тимош. – Вот уж поистине благолепие великое!

– А ты видел собор Покрова, что при царе Иоанне был возведен? – вскинулся новик. – Чудо из чудес! Иноземные мужи, как в Москву попадают, дивятся на него, рты раскрыв от изумления и глазам своим не веря.

– А собор пресвятой Софии?! – не уступал Тимош.

– А Китай-город со стеною?!

– А златоверхий монастырь, что в честь архангела Михаила наречен?!

– Подумаешь – златоверхий! У нас в Москве куда ни глянь – златые купола! Оттого она златоглавою и зовется…

Гетманенок сердито засопел:

– Заладил: «В Москве, в Москве…» Ты, может, и не знаешь того, что Москву киевский князь построил! Киев давно был стольным градом, покуда в ваших лесах, где сейчас Москва, волки да медведи бродили.

– Знаю, – с ехидным смирением отозвался Степка. – И еще знаю, что князь Олег из Новгорода Великого Киев ваш захватил. Вот оттого он стольным градом стал, а то так и был бы деревня деревней…

Тимош вспыхнул, хотел что-то сказать, но пересилил себя и отвернулся. Степка запоздало спохватился, покраснел и чуть не огрел себя кулаком по лбу:

«Второй раз в одну и ту же яму ухнул! Господи, да что же я за невезучий такой?!»

Глава 16

Из восьми слуг, помчавшихся по панскому приказу в погоню за Еленой, уцелело пятеро. Двоих, включая управителя, который стрелял в шляхтича, но промахнулся (руки тряслись от волнения), зарубил Брюховецкий, а еще одного прикончили казаки Вовчура, подоспевшие к месту схватки. Положили бы и остальных, но полковник, сочтя, что выполнил главную задачу – разыскать и спасти женщину, дорогую сердцу гетмана, приказал трогаться в обратный путь. Так что беглецам, можно сказать, повезло родиться снова.

Гнали они лошадей немилосердно и остановились, только когда опушка леса осталась далеко позади, а перед ними замаячил тот самый постоялый двор, где нынче утром были пани Чаплинская со спутником. Убедившись, что погони нет и опасаться нечего, тут же устроили совет: что делать дальше.

Возвращаться в панский маеток не хотелось никому. Еще неизвестно, поверит ли подстароста чигиринский их рассказу: мол, уже нагнали беглянку, да тут, как на грех, откуда ни возьмись отряд казаков нагрянул! А если даже и поверит, разве убережет их это от панского гнева? Да ни в коем разе! У панов всегда кто-то другой виноват. «На пали посажу!» – угроза была памятна и приводила в трепет. Подвернутся под горячую руку – и вправду посадить прикажет!

Попроситься на службу к какому-то другому пану? А если таким же злым окажется? Или, упаси Матка Бозка, еще хуже… Много ли толку, избавившись от одного ярма, подставлять шею под новое!

Мелькнула даже шальная мысль: не стать ли разбойниками? Времена сейчас подходящие, беззаконные, строгой власти нет, можно разжиться добычей… Но прогнали ее. Во-первых, грех великий, а во-вторых, когда-то же власть вернется, начнет наводить порядок! Поймают – перевешают. Или на те же пали посадят.

В итоге решили, что нужно добраться до Белой Церкви, где ныне двор мятежного гетмана, слава о котором гремит по всей Речи Посполитой. Но о том, что были на службе у его злейшего врага и оскорбителя Чаплинского, даже не заикаться – упаси Создатель! Просто притвориться, будто бежали от жестокого пана, вконец замучившего злобой и придирками, и готовы верно служить славному гетману, заступнику угнетенного люда. Любую работу выполнят с радостью. Какое-то дело же найдется? Служить будут не за страх – за совесть!

* * *

По дороге к Лавре, куда повез гетман московского посла, злость дьяка немного поутихла. То ли из-за морозца, немного крепчавшего, то ли потому, что умом он понимал, что гневаться, высказывать упреки и бесполезно, и даже небезопасно. Упаси господь, рассердится Хмельницкий да и пошлет царю письмо: не обрадовался, мол, твой посланец, что православный народ тебя восхвалял, в огорчение из-за этого пришел. Может, он тебя вовсе не любит или, пуще того, твой тайный враг?! И чем дело кончится? Хорошо, если государь после возвращения призовет и потребует объяснений, тогда оправдаться можно. А ну как разгневается и сразу велит: в застенок! На дыбе-то в чем угодно признаешься… И что особу царскую «поносными словами» крыл, и что порчу навести пытался. А коли заупрямишься, будешь терпеть и твердить, что невиновен, – в дело пойдет кнут… Дьяк содрогнулся всем телом, представив себя под пыткой.

Поэтому постарался сделать вид, будто ликование киевлян ему приятно.

– Любят в Киеве государя нашего, вижу. Достойно сие, весьма достойно и радостно! Непременно ему отпишу, что народ восхвалял в полный голос.

– Так и сделай, дьяче! – кивнул Хмельницкий с лукавой улыбкой. –