Первый советник короля - Борис Алексеевич Давыдов

блюдут благочестие, чем этот треклятый курский воевода, чтоб ему пропасть пропадом!

* * *

Степка Ольсуфьев, оказавшись лицом к лицу с молодым Хмельницким, поначалу чувствовал себя неуверенно, скованно. Вот, казалось бы, удача привалила: тотчас же по приезде свели с гетманенком, не надо ни выжидать удобного момента, ни просить, чтобы познакомили! Прямо с ходу и приступай к выполнению тайного задания своего. Заведи разговор, расспрашивай о том о сем, а сам слушай, запоминай, а затем будто невзначай заговори о том, что самого государя интересует… Но – оробел. Будто почуял какую-то дикую, опасную и необузданную силу, исходящую от юного отрока с густыми черными бровями и пронзительным, настороженным взглядом.

– Э-э-э… Здрав будь, сын гетманский! Меня зовут Степк… Степан! – поспешно исправился, чуть не брякнув по привычке: «Степка». Вовремя вспомнил, что здесь так не принято.

– И ты здравствуй, – чуть помедлив, с заметным напряжением отозвался гетманенок. – Мое имя Тимош, а у вас в Московии кликали бы Тимофеем. Садись, укрывай ноги, – он указал на свободный край медвежьей полости.

– Благодарствую, но укрываться пока не нужно. День-то теплый! – осмелев, отозвался Степка.

– Теплый? – брови гетманенка взметнулись. – Ты никак шутишь! Зима же!

– Вижу, ты с нашими холодами не знаком, – усмехнулся новик, занимая место в санях и с радостью чувствуя, как смущение исчезает без следа. – Вот у нас зима так зима! Иной раз стоят такие трескучие морозы, что сплюнешь – слюна на лету замерзает.

– Не может такого быть! – решительно замотал головой Тимош.

– Да ей-богу! – перекрестился Степка.

– Господи… Как вы там жить можете? – ахнул гетманенок. – Это ж боязно и подумать! Зимы ваши, погляжу, такие же суровые, как порядки.

Сани тронулись. Степка обиженно засопел. Хоть и хозяин, а думай, что говорить гостю!

– Порядки у нас, слава богу, правильные! – новик постарался, чтобы фраза прозвучала учтиво, но кое-какое напряжение все же прорезалось.

– Да я ж ничего такого не хотел сказать! – спохватился Тимош. – Хоть слышал, что будто бы замужних жинок ваших в домах взаперти держат и выпускают только в церковь, но тому не верю, ты не думай!

– А что ж тут неправильного? – металла в голосе Степки прибавилось. – Вышла замуж – значит веди себя степенно, блюди мужнину честь. Чего бабе делать за воротами-то? Аль в дому работы мало? Так можно и добавить.

Глаза Тимоша изумленно округлились.

– Это в чужих землях бабы бесстыжие, без мужского надзора шастают, а у нас, слава богу, приличия блюдут, – договорил новик.

Гетманенок угрожающе нахмурился:

– Стало быть, ты и наших жинок бесстыжими считаешь?!

– Я того не сказывал! – спохватился Степка.

– Как же не сказывал? «В чужих землях бабы бесстыжие» – чьи слова?

– Ну, мои… Так я же не про вас! Я про немцев да ляхов, гишпанцев да англичанов разных. Какие же мы чужие, если на одном языке говорим!

Тимош иронично улыбнулся:

– Язык-то один, а натура разная. Вон, казаки батьку моему могут и про любую обиду поведать, и совет дать, и бранить, и даже «геть!» крикнуть… Ну, то есть «вон»! А в Москве мыслимо ли такое?

Степка начал злиться:

– И у нас любой, пусть даже холоп, может челобитную великому государю подать, жалуясь на обиды да несправедливости или прося о чем…

– Вот! Челобитную! – наставительно поднял палец гетманенок. – Челом, стало быть, бьете. Словно Богу всемогущему перед иконой!

– А что же тут худого?! Государь – помазанник Божий! А что казаки могут отца твоего хулить и гнать, это хорошо? Никакого порядка.

– Ты наши обычаи не трогай! – ноздри Тимоша гневно раздулись. – Казаки – вольные люди, а не рабы!

– Да много ли толку в их вольности, если сами с врагами сладить не могут, государя русского о помощи просят! – ядовито отозвался новик.

– Ах ты… – гетманенок стиснул кулаки. И вдруг, испуганно вздрогнув, отшатнулся в свой угол саней.

«Боже, что делаю?! Батько же велел дружбу с ним свести, о намерениях его выведать… А я… Ах хитер, змей московитский! Разозлил, разгорячил, да как умело! С ходу, без задержки! Ой, бедная моя голова, что теперь батьку скажу?! Подвел, дал себя вокруг пальца обвести, будто сопливый хлопчик! Срам-то какой!»

Степка тоже вздрогнул, изменился в лице.

«Горе мне, окаянному! Петр Афанасьич-то ясно сказывал: к сыну гетмана подольститься, другом ему стать! Чтобы через него отцовы секреты выведать можно было! Сам государь о том же говорил! А я, олух… Что делать-то теперь?! Главное, мальчишка ведь совсем, а как ловок! Наживку закинул, а я ухватил, аки щука голодная… Тьфу! Сам себя плетью бы огрел. Вот дурак-то!»

* * *

Теперь в возке ехали Елена и Дануся, поочередно правя лошадьми. Пан Брюховецкий, для которого места не осталось, держался рядом. Казаки смотрели на него хмуро, но вражды не выказывали. Лысенко строго приказал: «Чтобы к пану относились вежливо!», так что шляхтичу не пришлось даже извлекать охранную грамоту Хмельницкого.

Елена вполголоса расспрашивала камеристку обо всем, что случилось с момента их расставания. Особенно интересовали ее все подробности Дануськиной беседы с Богданом.

– Так он поверил тебе, как думаешь? – снова и снова задавала она этот вопрос.

– Поверил, як бога кохам, поверил! – твердила камеристка, добавляя с лукавой улыбкой: – Осмелюсь напомнить, что милостивая пани обещала не поскупиться на награду, коли все хорошо пройдет. Езус свидетель, это будет только справедливо! – И Дануська, меняясь в лице, начинала твердить скорбным голосом: – Ведь столько мучений пришлось перенести по дороге, такого страху натерпеться! Только ради пани Елены, ни для кого другого бы не решилась!

– Как стану пани гетманшей, озолочу тебя, милая моя! А захочешь, еще и хорошего жениха найду, чтобы был особой, приближенной к Богдану, и такое приданое дам – самая пышная пани ахнет от восторга да зависти! Теперь скажи: а письмо он взял сразу или колебался? И как читал: при тебе или приватно?

Дануся мысленно вздыхала, чертыхалась, но вслух терпеливо повторяла одно и то же, понимая, в каком напряжении пани, как она волнуется.

– Сначала он был не в духе. Говорил со мной вежливо, но с горечью твердил, что-де пани Елена вспомнила о нем, когда слава его прокатилась повсюду, а до того был ей не нужен. Упрекал, что пани добровольно бежала из Субботова с Чаплинским… Но я переубедила его!

– Ах, дорогая ты моя! Что бы я без тебя делала!

– На коленях стояла, божилась, что это неправда, что пани увезли силой, несмотря на ее сопротивление и мольбы. Крестилась и клялась, что одного лишь пана Богдана она любила все это время, а похитителя до себя не допускала, пообещав, что в случае насилия зарежет и