Первый советник короля - Борис Алексеевич Давыдов

его, и себя. И что в церкви будто бы кричала: «Не выйду за него, не хочу!» Поверил. Не сразу, но поверил. Он же мужчина! – Дануся снисходительно усмехнулась. – Сильный пол хоть и зовется сильным, а против наших уловок да хитростей слаб! Когда письмо брал, руки дрожали, на ресницах слеза повисла… Я сама чуть не расплакалась, так жаль его стало.

– Милая ты моя… Бесценная! – Елена обнимала камеристку, всхлипывая.

– Так пани не забудет обещаний своих? – улыбалась Дануся.

– Озолочу, Маткой Бозкой клянусь, озолочу! В таких нарядах да украшениях будешь ходить – дочери магната впору!

Глава 15

Сани остановились на краю горки. Хмельницкий поднялся, выпрямившись во весь свой немалый рост. Увлажнившиеся глаза его сияли, голос дрожал:

– Взгляни, дьяче! Любуйся! Вон он перед нами во всем величии – златоглавый Киев! Хорош-то как! Сколь раз враги его приступом брали, сколь кровавых усобиц по нему прокатилось – а он стоит и красуется! Прапор мой сюда! – громко приказал, обернувшись к казакам. – Живо!

Рядом с санями развернулось, заколыхалось на слабом ветру большое малиновое знамя. Со стороны города донесся восторженный многоголосый рев, усиливающийся с каждым мгновением, затем колокольный перезвон, чистый и протяжный, медленно поплыл в хрустально-чистом воздухе.

– Да, град дивный… – кивнул Бескудников, глядя на многочисленные золотые купола, дома с дымящимися трубами и широкую белую ленту оледенелой реки, протянувшуюся с севера на юг. – Вижу, радуются тебе! Вон, целыми толпами на улицы валят. А звонят-то как! Словно государя встречают… – осекся, испуганно подумав, нет ли в таком сравнении бесчестия для царя русского.

– Уж куда мне, простому шляхтичу, с государями равняться! – смиренно вздохнул Богдан, снова садясь рядом с дьяком. – А что люди рады мне – доволен, не скрою. Надеюсь, убережет Господь от греха гордыни… Ну, трогай! – приказал он кучеру.

Заскрипели полозья. Сани медленно, осторожно двинулись под уклон, к городу. Фыркали лошади, истомленные хоть и неспешной, но долгой дорогой. Мороз немного усилился, изо ртов шел пар, вокруг конских ноздрей и на удилах белел иней.

Ликующий гомон нарастал, в нем отчетливо различались как басовитые мужские голоса, так и звонкие женские. Когда гетманские сани въехали в город, начали палить пушки, их раскатистый рев причудливо мешался с колокольным звоном и с хриплым каркающим гамом перепуганных ворон.

– Батько Хмель! Батько Хмель! – слышались многоголосые крики. – Слава гетману нашему!

Народ ликовал неподдельно. Хмельницкий кивал по сторонам, приветливо махал рукою. Временами, когда матери, протискиваясь к саням, подносили к нему детишек, касался их головенок и что-то говорил с улыбкой. Дьяк мысленно охал и негодовал: что за безобразие, куда стража смотрит, как допускает такое, а если у какой-то полоумной бабы нож в рукаве спрятан?! Но свои возражения держал при себе. В гостях как-никак, негоже поучать хозяина.

– А вот одно из главных чудес наших: Золотые Ворота! – торжественно провозгласил гетман. – Смотри, посланец государя русского, как хороши! Еще великим князем Ярославом, что Мудрым прозван, были возведены, и ни один враг не сумел разрушить!

Сани вдруг остановились. Колокола забили особенно громко и торжественно, хотя казалось, что далее некуда. У Бескудникова даже начали болеть уши.

Из ворот показалась пара белоснежных коней, влекущих роскошно украшенный возок. Хмельницкий поспешно снял шапку, вылез и пошел навстречу. Пока дьяк растерянно думал, как лучше поступить – пойти ли следом, остаться ли на месте, – кучер натянул вожжи, возок остановился. Дверца отворилась, показался человек с пышной бородой, обрамлявшей суровое худощавое лицо, в богатом архиерейском облачении. Хмельницкий, подойдя вплотную, преклонил колени. Архиерей благословил его, после чего протянул руку для поцелуя. Снова раздался ликующий тысячеголосый крик: «Слава гетману!»

– Это кто же такой? – не утерпев, спросил Бескудников кучера.

– Сильвестр Коссов, митрополит киевский, – без особого почтения отозвался тот. Словно и не видел, как Богдан воздавал митрополиту высшую честь.

Тем временем Хмельницкий поднялся, надел шапку. Воздел руку, требуя тишины. Далеко не сразу, но она все-таки установилась.

– Святый владыко! И вы, святые отцы! И вы, почтенные радцы![25] И вы, служивые люди! И вы, мещане киевские! Весь добрый православный народ! Прибыл я к вам, как было обещано! И не только чтобы приветствовать вас да поклониться святой Лавре и прочим прославленным Божьим храмам, но и поделиться великой радостью! Слушайте же: государь и великий князь Всея Руси, заступник и благодетель наш Алексей Михайлович, прислал посольство свое! Вот, в санях моих доверенная особа государя, дьяк московский! Слава царю русскому!

– Слава!!! – взревела толпа. Митрополит как-то странно поморщился… Или это только показалось перепуганному дьяку? Ледяной пот потек по раскрасневшемуся от мороза лицу, вздыбившиеся волосы едва не подняли кунью шапку.

В наставлениях, данных ему перед отъездом, сказано было предельно ясно: лишний раз к особе своей внимания не привлекать, общаться только с самим гетманом (в крайнем случае – с его приближенными), подлому же люду вообще стараться не лезть на глаза. И вдруг… Бескудников чувствовал себя так, будто в баню, где он парился, ворвались какие-то охальники, вытолкали оттуда в шею да выставили посреди людной площади в срамном виде.

«Ах, гетман… Ах, сучий сын! Это он так мне показал город!»

– Видишь, как любит наш народ государя русского, как почитает? – с простодушно-ликующей радостью обратился к нему Хмельницкий, снова садясь в сани. – Так и расскажи в Москве!

Заготовленные упреки и гневные слова застыли у дьяка на губах.

* * *

По пути до Киева новик и гетманенок примирились, заверив друг друга, что «бес попутал» и не хотели «ничего худого». Завязался разговор – сначала осторожный, потом все более оживленный и непринужденный. Степка, опасаясь насторожить собеседника, поначалу ограничивался расспросами о семье гетманенка. Тимош скорбно вздыхал, вспоминая умершую мать: «Хворала тяжко, бедная, мучилась, пока Господь к себе не призвал». Потом помрачнел, начал было говорить: «А как не стало матери, батько…» Закашлялся, неумело сделав вид, будто хлебнул холодного воздуху, и поспешно перевел разговор на младшего брата: «И Юрко, видать, пошел в нее: часто хворает, здоровьем слаб… Экая напасть! Ему же казаками командовать!» Степка сочувственно кивал, подметив: «Чего-то недоговорил, смутился. Видать, не пришлась ему по душе вторая отцова жена! То есть полюбовница…» (Ясное дело, перед отправкой посольства к самозваному гетману постарались узнать о нем все, что только можно, дабы выяснить, по какой же причине решился на бунт против законной власти.)

На ум новику пришло даже: «А не влюбился ли Тимош в нее, грешным делом? Отец-то его уже стар, а баба-то молодая! Небось кровь с молоком…» Покраснел, прогнал вольные мысли… точнее, решил, что обдумает это немного