Избранное - Оулавюр Сигурдссон

— Нет, все в порядке, все в полном порядочке, — пробормотал Гусси, запихивая носки, фуражку и шейный платок обратно в сумку, потом за обе ручки поднял сумку с земли и выпрямился. — Нет, пинагор для нас не существует. Прогулки по проливу помогают нам возноситься душою к небесам, а также укрепляют нас в вере, — ухмыльнулся он. — Мы берем с собой ружьишко, шарахаем иногда из него в морских пташек, если они начинают слишком уж громко верещать. Разумеется, мы их понемножку и подкармливаем, подкинем иной раз кусочек-другой какой-нибудь сизой уточке, чтобы другие утки тем временем могли со всем усердием распевать на сон грядущий свои молитвы.

Сьера Бёдвар размахивал тростью, его колотила мелкая дрожь. Ах ты браконьер, думал он. Ах ты изверг несчастный.

Гусси собрался уходить, но тут взгляд его упал на уток, плавающих неподалеку. Он прищурился, словно беря их на мушку.

— Ишь какие смирные! Зимой все как миленькие очутятся в проливе, когда тут замерзнет!

Он не протянул руки на прощанье, только кивнул. Солнце светило ему в лицо, и он отвел глаза. В расстегнутом вороте рубахи виднелась загорелая шея с глубокой ложбинкой посередине. Щеки в черных точечках щетины, черные волосы отливают глянцем.

— Ну что ж, бывайте! Рад был повидать!

— Всего хорошего, — ответил сьера Бёдвар.

— Будь здоров, Гусси! — сказала фру Гвюдридюр.

Гусси зашагал по дорожке, пересекающей сад и соединяющей Соулейяргата с кольцом окружной дороги. Через несколько шагов он обернулся и наклонил голову.

— А какой он, ваш дом? Большой или не очень? Я могу поговорить с приятелем — может, он возьмется выкрасить вам крышу?..

Фру Гвюдридюр не дала ему договорить.

— Спасибо, не стоит. Мы что-нибудь придумаем, — произнесла она сухо.

Снова послышался гул мотора, правда на этот раз не такой оглушительный. Самолет промчался над садом, прокатился по полю за окружной дорогой и скрылся из глаз. После того как солнце опять ушло за облака, притягательная сила сада, по-видимому, еще увеличилась, и со всех сторон к нему потянулись люди. Прошла супружеская пара с двумя дочерьми, за ними — юноша в студенческой фуражке и с фотоаппаратом через плечо. Две девочки в светлых платьицах пересекли свежевыкошенную лужайку слева от сьеры Бёдвара, толкая перед собой детскую коляску и оживленно переговариваясь вполголоса. Несколько мальчишек играли на травянистом бугре, боролись, катались по земле. Еще несколько фигурок бегало между деревьями. Кто-то крикнул:

— Не уйдешь, негодяй! Не уйдешь!

О нет. Уйти нельзя. Да и есть ли такое место, где можно спрятаться? Сьеру Бёдвара била дрожь. Не тот герой, кто крепость вражью взял, а тот герой, кто с собой совладал, подумал он привычно. Вытащив из кармана скомканную оберточную бумагу, он повернулся к зеленой скамье возле дорожки.

— Вот же урна, — сказал он, бросая бумагу в урну. — Мусору место здесь, а не в озере!

Они шли по дорожке, бок о бок. Сьера Бёдвар опирался на палку, подарок давних прихожан, на душе у него по-прежнему было тягостно, он дрожал, словно полуувядший лист, и, вслушиваясь в замирающее эхо: «Не уйдешь, негодяй! Не уйдешь!» — пытался призвать свои мысли к порядку, вернее, не мысли, а страшную тень, которая все ползла, все тянулась из какого-то дальнего уголка души, грозя подмять ее под себя. Он знал, что тень остановится, только если он замолчит, и надолго, что тишина и молитва помогут загнать ее обратно в тот самый мрачный уголок души, забыть о ней, или притвориться, что забыл, но все-таки не смог удержаться:

— Бедная Свейнбьёрг!

— Н-да, — спокойно ответила фру Гвюдридюр. — Она умерла.

— Недолго же он оставался вдовцом!

— И то правда. — Фру Гвюдридюр по-прежнему была невозмутима. — Совсем недолго.

— Девушка с Фарер! — сказал сьера Бёдвар. — Двадцать пять лет! — И прибавил: — Бедняжка!

Фру Гвюдридюр пощелкала языком.

— Ну, не так уж она несчастна, эта девушка, — сказала она.

— Не так уж несчастна? — Сьера Бёдвар, дрожа, взмахнул палкой. — По-твоему, эта девушка не так уж несчастна? Да ведь для нее тут все чужое! Приехать за сотни километров, наверняка в поисках работы, и нарваться на человека, для которого нет ничего святого! Ничего…

Он замолчал посреди фразы, но больше уже не дрожал и не опирался на палку.

…Дряхлая, совсем почти слепая, согбенная от старости и непосильного труда старуха, пошатываясь, проводила его по обычаю до самой двери. Она была так благодарна ему за то, что он пришел почитать ей молитвы, просила господа благословить его, воздать ему сторицей за то, что он навестил старуху. Он возвращался с хутора под названием Мыс в гораздо лучшем настроении, чем то, в каком он пребывал последние месяцы, даже тихонько напевал какую-то песенку — кажется, слова к ней сочинил его школьный товарищ. Стоял сентябрь, день был воскресный, время приближалось к пяти. Спокойное море, ромашки отцвели, уже по-осеннему прохладная, ничем не нарушаемая тишина. Насвистывая, он шагал едва заметной тропкой и вскоре вышел к заливу, на восточном берегу которого раскинулась деревушка. Еще издали он услыхал какой-то шум, громкие крики, взрывы смеха. Тропинка свернула к разбитым на песчаной почве огородам хутора Прибрежного, где, сложенная кучками, догнивала картофельная ботва, а потом привела его на каменистый гребень к сушильням, и тут с берега донесся какой-то хлопок, одобрительные возгласы и вроде как церковное пение: «Прямо в рожу! А-минь!»

Секундой позже взгляд его упал на деревенского дурачка, малолетнего внука старухи с Мыса. Он выглядывал из-за камня рядом с сушильнями, протягивая ручонки к морю, растрепанный, с соломой в волосах.

Что же такое происходит на берегу? Кто это изображает там церковную службу? На что так жадно засмотрелся бедный маленький дурачок?

Он полез на вершину гребня, поближе к сушильням, откуда хорошо было видно бухту возле Прибрежного. Звуки неслись именно оттуда, и именно туда смотрел не отрываясь маленький Магнус. «Я только что виделся с твоей бабушкой, мой мальчик. Почему ты здесь прячешься?» — хотел было спросить он и тут увидел берег, спокойную гладь фьорда и бухту. Гусси, стоя у лодки, заряжал ружье. Ружье блестело. Четверо мальчишек следили за каждым его движением; двое из них жили тут же, в Прибрежном, они доводились друг другу двоюродными братьями и недавно прошли конфирмацию; остальные двое, братья с Песков, еще не были конфирмованы. У самого берега, в полосе прибоя, из песка торчал здоровенный шест, подпертый камнями. К середине шеста был привязан лоскут серой мешковины, испачканный малярными красками, а на верхушку водружен старый, заржавленный ночной горшок. Гусси опустился на колени возле кормы, наклонил голову и стал прицеливаться. Целился он долго, похоже было, что этот взрослый парень, которому вот-вот стукнет девятнадцать, растягивает удовольствие, наслаждаясь нетерпением примолкнувших дружков. Грянул выстрел — горшок на шесте подпрыгнул, мальчишки дружно завопили: «Попал! Гусси попал пастору прямо в ухо! Ха-ха-ха! Попал пастору прямо в ухо!»

«А-минь!»

Гусси выпрямился, отбросил пустую гильзу и гнусаво завыл: «А-минь!»

«Ха-ха-ха! Ты чертовски на него похож!»

Триггви из Прибрежного выругался так грязно да смачно, что превзошел в этом своего двоюродного брата Скули. А ведь совсем недавно был примерным конфирмантом, даже прослезился, когда торжественная процессия шествовала вокруг алтаря.

«Дай мне, — сказал он. Тут снова последовала нецензурная брань. — Я тоже хочу…»

«Погоди!»

Гусси сунул руку в карман, вытащил еще один патрон и, ухмыляясь, стал заряжать.

«Хочу поджечь сьере Бёдвару сучок пониже пупка!»

«Ха-ха-ха! Сучок!»

Маленький Магнус, бедный дурачок, смотрел, улыбаясь и пуская слюни, на того, над кем сейчас совершалось надругательство, не видя ничего удивительного ни в выходках разошедшейся компании, ни в том, что все это происходит на глазах у пастора.

«Гусси сейчас тебя стрелять! — вымолвил он, сияя от радости, и жалобно захныкал — А меня туда не пускают!»

На берегу разом стало тихо. Они заметили его, увидели на гребне. Братья с Песков бросились наутек, помчались вдоль берега, как пристыженные щенята. У двоюродных вид тоже был сконфуженный, оба не смели поднять глаз. Они не побежали, как братья с Песков, но быстро пошли следом за ними и скоро скрылись из виду. Гусси, однако ж, ухмылялся по-прежнему — будто ничего не случилось. Повозившись немного с заряженным ружьем, он стал на колени у борта лодки и притворился, что целится в шест.

«Мне нельзя с ними! — скулил маленький Магнус. — Мне с ними нельзя!»

Тишина, дрожа, натягивалась как струна, казалось, еще немного — и она лопнет. Он молча повернулся и, не отвечая дурачку, не дожидаясь, пока Гусси спустит курок, торопливо спустился с гребня, обогнул сушильни и вернулся на тропинку, по которой шел раньше. Он прошел совсем немного, миновал огороды, принадлежавшие Прибрежному. Не успел он ступить на широкую проезжую дорогу, ведущую к деревне, как игра началась снова, в чем он и не сомневался. Крики были уже не такие громкие и не слишком уверенные, но в тоне, каким их вожак изображал церковную службу, звучали все те же мстительность и злоба: «А-минь! А-минь!»