Обречённый на любовь - Николай Романецкий

На Московском, в десяти минутах ходьбы, был хороший ресторан. Калинов предупредил Милбери, надел на левую руку вибрас и переключил тейлор в режим секретаря.

На улице сегодня было жарко. Метеорологическая комиссия, руководствуясь ей одной известными глобальными соображениями, в этом году долго не давала петербургской осени по-настоящему вступить в свои права. Калинов шагал, с вожделением обозревая симпатичные фигурки женщин. Мысли его перекинулись к Алле и Зяблику.

Странное дело, подумал он, что-то непонятное угрожает моему старому приятелю, а я даже и не дергаюсь. Отношусь к этому как к обычной рутине. Похоже, на меня вновь легли цепи бюрократа. Закончу дело, и в отпуск стряхнуть с себя унылый прах государственной машины… Да, как ни крути, а чиновник, сколь бы прекрасным человеком он ни был, со временем костенеет душой, запутываясь в веригах административных структур…

Он саркастически усмехнулся, по достоинству оценив псевдопоэтическую окраску последней мысли.

Спину кольнул чей-то взгляд. Калинов расслабился, замедлил шаг. Сел на скамейку в скверике у Московских ворот, снял ботинок и, вытряхивая воображаемый песок, огляделся. Все было спокойно. Но на всякий случай он покрутил пуговицу на рубашке, зафиксировав всех, кто шел следом, и отправился дальше.

В ресторане он уселся за свободный столик, сделал официанту заказ. Когда принесли холодное мясо, торопливо взял вилку и нож: есть хотелось уже невыносимо. И тут к нему подошел лощеный метрдотель.

— Простите, сударь. Вы не будете против, если я посажу за ваш столик даму? — Он лихо подмигнул Калинову. — Дама очень симпатичная!

Калинов слегка поморщился — кажется, подумать не удастся, — но, скрепив сердце, согласно кивнул: женщины не должны ждать.

Дама в самом деле оказалась симпатичной, брюнетка лет двадцати пяти со свисающей на глаза челкой. На ней было сильно открытое по летней моде платье из кумача, подчеркивающее форму и цвет прически, в руках черная сумочка. Метрдотель усадил даму напротив Калинова. Она положила сумочку на свободный стул, сделала заказ. Голосок оказался неожиданно звонким, почти девчоночьим. Когда официант ушел, дама повернулась к Калинову, одарила его вызывающе-убийственным взглядом карих глаз и представилась:

— Марина.

— Саша, — сказал Калинов.

— Отпускник?

— Да, — соврал Калинов. Сердце его вдруг дало перебой. — Из славного города Твери.

Марина понимающе усмехнулась:

— В Питере раньше бывали?

— Нет, — соврал Калинов и физически ощутил свою глупость. — Впрочем, был. Давно, в детстве.

— Почему?

— Что — почему? Почему был или почему давно?

— Почему давно? Не переносите джамп-связи?

— Да нет, просто этот город меня раньше не привлекал. Я предпочитал пропадать в Москве.

— Зря! — обиженно сказала Марина. — Москва всегда была большой деревней. Такой осталась и поныне… Хотите, буду у вас экскурсоводом?

Калинов подчеркнуто равнодушно скользнул взглядом по ее плечам и бюсту и сказал:

— Хочу! Но только вечером, после обеда у меня кое-какие дела. Надо встретиться с приятелем… А вы действительно экскурсовод?

— Да, профессиональный.

Принесли заказ, Марина принялась за еду, время от времени стреляя в Калинова глазками. Глазки были любопытные и колючие. Привлекательные были глазки. Калинов мысленно сравнил ее со своей женой. Вита была интереснее, одни волосы чего стоили! Он ведь всегда испытывал антипатию к брюнеткам… Марина улыбнулась, и ему совсем не захотелось испытывать к ней антипатию. Симпатию испытывать было гораздо приятнее… Впрочем, он тут же одернул себя и напомнил себе, что находится на службе.

Не отрываясь от еды, он осторожно осмотрел зал, пытаясь определить, нет ли тут соглядатая: уличный колкий взгляд все еще лежал отметиной на его спине. Но нет, кроме Марины, никто им не интересовался, а если и интересовался, то делал это не впрямую. Манипулировать с пуговицей в присутствии девушки было бы еще большей глупостью, чем выдавать себя за приезжего, и Калинов успокоился. В конце концов, рано или поздно он наблюдение, если таковое существует, обнаружит. Профессионал, господа, сами понимаете!..

За соседним столом устраивалась обедать семья полистов. Муж и прима были приблизительно одного возраста: лет тридцати пяти. У них было двое детей: мальчик и девочка, судя по всему — погодки. Беременная секунда была совсем молодой девчонкой, лет на пятнадцать моложе примы. Она садилась на стул медленно: большой живот изрядно мешал ей. То, как суетились вокруг нее прима и дети, выглядело довольно трогательным. Глава семьи с нежностью и гордостью посматривал на обеих своих жен и время от времени шикал на суетящихся отпрысков.

— А все-таки в полигамных семьях есть свой шарм, — сказала Марина. Посмотрите, какая прелесть!

Калинов кивнул.

— Дело не в шарме, — проговорил он, проглотив кусок. — У них и семьи крепче, и дети здоровей… И среди многоженцев практически нет алкоголиков.

Марина посмотрела на него с интересом:

— Вы женаты?

Калинов кивнул.

— У вас тоже две жены?

— У меня одна.

— Откуда же вы знаете, что у полистов крепкие семьи?

— Интересовался. — Калинов пожал плечами.

Не рассказывать же ей, что отделу аномалий не раз приходилось заниматься выпадами монистов в разных частях христианского мира. Собственно говоря, отдел аномалий в немалой степени и начинался с этого. Выпады не прекратились и в настоящее время, только количество их уменьшилось да удалось загнать их в рамки обычной парламентской борьбы. А поначалу доходило порой до кровопролития: некоторые считали, что все кончится еще одной религиозной войной. Полигиния начала утверждаться в христианском мире лет двенадцать назад. Утверждалась она далеко не гладко. Сразу же стала на дыбы церковь. Ее поддержало общественное мнение, vox populi.[8]

Пионеры полигинии повсеместно подвергались обструкции. И как правило страдали именно секунды, как будто они были виноваты в своем естественном желании семейного счастья. Одно время половина уголовных дел заводилась по признакам антиполистского преступления. Дураки-мужья не всегда прислушивались к мнению своих первых жен, и на почве ревности конфликты доходили до леденящих душу историй. Против секунд ополчались и ревнивые примы, и монисты обоих полов. Хотя представителей движения «Честный муж единственной жены» Калинов понять никогда не мог. По его мнению, все мужчины по природе своей склонны к полигинии, и когда он видел перед собой «честных мужей», у него поневоле закрадывалась мысль, что все они либо откровенные лицемеры, либо скрытые гомики.

К счастью, это кровавое пятилетие осталось уже позади. Полигиния утвердилась не только в глазах закона, но и в глазах общественного мнения, и теперь мало кого шокирует вид счастливого мужа, прогуливающего сразу двух своих беременных женушек. Во главу угла поставлен закон: «Сумма сексуальных коэффициентов жен не должна превышать сексуального коэффициента мужа». Следят за этим врачи. Разумеется, бывают и сбои, ибо страсть иногда берет верх над рассудком, а советы врачей носят лишь рекомендательный характер. Однако статистика показывает, что число разводов в полигамных семьях на порядок ниже, чем в моногамных, а деторождаемость выше… Правда, монисты заявляют, что срок статистических наблюдений слишком мал, чтобы делать далеко идущие выводы. Может быть, они и правы, но пока что из нескольких полигамных семей среди знакомых Калинова он не знал ни одной несчастной…

— А вы замужем? — спросил он Марину.

— Пока нет. — Она отвела взгляд, подняла руки и неторопливо поправила прическу.

Калинов с трудом сдержал счастливую улыбку. Его тянуло к сидящей напротив девушке — надо в этом признаться, — и он не имел ни сил ни желания сопротивляться этой тяге. А все потому, что Вита уехала в отпуск одна, подумал он. Зря все-таки она так поступила… И понял, что лжет самому себе.

— Интересно, — сказал он, — как бы вы себя чувствовали, если бы ваш муж захотел привести в семью вторую жену?

Она посмотрела на него большими серьезными глазами.

— Как бы я себя чувствовала, не знаю. Возможно, ревновала бы. — В ее взгляде мелькнул вызов. — Но по мне, лучше уж делить мужа еще с кем-нибудь, чем остаться матерью-одиночкой.

Теперь Калинов улыбнулся открыто: ее простодушие выглядело таким милым, что он не смог удержаться.

— Чему вы улыбаетесь? — сказала она возмущенно и упрямо помотала головой. — Вы не знаете, каково это — жить в неполной семье!

— А вы знаете?

— Да, знаю. Мой отец умер, когда я была совсем маленькой… Мама ради меня не стала больше выходить замуж. Решила, видите ли, посвятить свою жизнь воспитанию дочери. А я всегда хотела иметь отца… И нечего улыбаться!