В огороде баня - Геннадий Емельянов

— Нет пока.

— Усекай. Ты ждешь меня возле этой самой базы часиков этак в девять утра, ловим твоего прохиндея за хвост и берем у него что надо, коли уж терпежу у тебя нет никакого, грузим и везем тихонько домой. Меня он не обведет, твой продавец. По рукам? Жалко мне тебя почему-то, Паша! Ты какой-то нездешний. — Вася Гулькин протянул Зимину крепкую свою ладонь с растопыренными пальцами. Павел Иванович подал свою руку, вялую и потную. — Жалко мне тебя, Паша, честное слово! — добавил Гулькин и вздохнул.

У ворот торговой базы, как и в прошлый раз, Павла Ивановича поджидал юркий тип в пестром пиджаке. Для начала тип попросил закурить. Было, как и тогда, в первый раз, жарко.

— Чичас само то, — сказал тип и цыкнул слюной сквозь редкие зубы под ноги Павлу Ивановичу. — Чичас само то — на бережку лежать, чтоб прохлада и всяко тако, а?

— Да, жарко.

Тип снял соломенное канотье и вытер обширную лысину несвежим платком. Лысина, как и в прошлый раз, была неприятно серая, будто кусок истаявшего льда, и усеяна потом.

— Чичас само то — на бережку. В прошлом годе я в Крыму был, на море. Крым — не Нарым. Публика богатая.

— Вы уже рассказывали про Крым, — сказал Павел Иванович и брезгливо отодвинулся.

— Может быть, — задумчиво ответил человек в пестром пиджаке и опять цыкнул сквозь редкие зубы. — Материал какой нужен?

Павел Иванович беспокойно смотрел на дорогу — искал на дороге Васю Гулькина с машиной, а Васи все не было, Павлу Ивановичу становилось тоскливо, и тут, к счастью, шагах в десяти остановился запыленный грузовик, из кабины прытко выскочил Гулькин и пошел к ним, широко улыбаясь.

— Кто это еще? — шепотом осведомился клетчатый пиджак и засучил ногами.

Вася Гулькин сказал с ходу:

— Цемента три мешка, кирпича — штук пятьсот, пакли килограмм двадцать и кое-что по мелочи. Садись, по дороге договоримся. Далеко ехать-то?

— Рядышком. Полторы косых.

— Чего?! — Гулькин медленно поднес коротышке в клетчатом пиджаке кукиш. — Семьдесят рублей хватит. Паша, давай деньги!

Павел Иванович отсчитал семьдесят рублей десятками и сунул их Гулькину в верхний карман пиджака, Вася же сгреб ярыжку за плечо и потащил к машине. Павел Иванович видел, что они с Васей, сидя в кабине, скалились и хлопали друг дружку по спине. Гулькин помахал из кабины учителю Зимину, прощаясь.

Павел Иванович стоял долго еще и долго думал о том, чего же ему не хватает? Наконец, додумался: клетчатый человек не успел рассказать ему про Крым и про москвича, у которого все надувное: палатка, игрушки, матрац и даже женщина у него была, похоже, надувная.

— Интересно, весьма и весьма интересно! — повторял про себя Павел Иванович, приближаясь к трамвайной остановке. Он искал в себе чувство раскаяния или стыда, но, к удивлению своему, не находил ни того, ни другого. Он был странно спокоен.

Глава одиннадцатая

Павел Иванович Зимин не умел нажимать красную кнопку, он никак не мог дотянуться до нее даже во сне, но работать, отдадим ему должное, он умел, когда им руководила страсть. Только страстным людям дано совершать чудеса, делать открытия и сотрясать историю. Павел Иванович Зимин не дерзал и для роли сотрясателя был слишком застенчив. Он рубил баню. Рубил один, не имея ни опыта, ни квалификации, а это, согласитесь, тоже сродни подвигу.

Учителю Зимину теперь казалось, что дни даже в разгаре лета слишком короткие и что до конца отпуска он не сумеет благополучно завершить начатое.

Солнце поднималось утром багровое и круглое. С помидорных кустов падала роса. Трава была влажная, на ней оставались темные следы ног. Тонко и печально пахло крапивой. Вечером опять влажнела трава и опять, едва различимый, накатывал запах крапивы. Солнце садилось за горы с раздумчивой медлительностью, становилось прохладно. Темнело здесь быстро, звезды были высокие и напоминали синий снег, который все никак не может упасть на землю…

Гулькин подал о себе знать лишь через три дня: от него прибежала девчушка, принесла в конверте деньги и записку. Гулькин сообщал: «Паша, ты невезучий, дело у нас не сладилось, на склад, куда мы приехали (это не шибко далеко от базы), в аккурат нагрянула то ли комиссия, то ли ревизия. Договорились с тем мужичком провернуть операцию через неделю, когда все утихнет. Подробности — при встрече».

Павел Иванович, конечно, расстроился, но не очень, рассудивши, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Он продолжал работать топором.

…К срубу в огороде в то утро Павел Иванович вышел рано. Пастух только собирал по дворам коров, щелкал бичом и заунывно матерился. Коровы собирались вяло, будто на собрание. Ясно было слышно, как в пустые подойники ударяются струйки молока, как сонно и несердито разговаривают хозяйки. Из печных труб засочился повсюду фиолетовый дым. Запахи были остры и разнообразны. Подбрюшье облаков на вершине неба окрасилось пламенем тончайших оттенков — от кровавого до бледно-желтого. Жить было хорошо. Павлу Ивановичу нравилось просыпаться рано и наблюдать, как мир вставал ото сна, как просыпалось вместе с солнцем все живое.

Девчушка от Гулькина прибежала часов в восемь, чуть позже, следом появился дед Паклин и, не заглянув по обычаю в летнюю кухню, сел неподалеку от Павла Ивановича на табуретку. Чашку с карасиками он поставил на землю, поздоровался и замолчал. Поведение деда было нестандартным, и Павел Иванович спросил озабоченно:

— Или заболел, Нил Васильевич?

— Почто, поди, заболел-то? Ничего не заболел. Ты работай, Паша, я туточка малость посижу.

— Ради бога!

Павел Иванович замечал моментами, что дед вытягивает шею, приподнимается на табуретке и кого-то упорно высматривает, он оживился, когда калитку открыл Гриша Сотников и шагнул было уже на ступеньку летней кухни, но был остановлен Паклиным. Нил Васильевич каркнул вороном, и Гриша вздрогнул, переменив направление.

— Здоровы были.

— Здравствуй, Гришка. А я тебя дожидаюсь.

— Чего это ты меня дожидаешься, папаша?

— Хочу вот при Павле покаяться и сказать, что мы с тобой бессовестные.

— Это как же?

— А так. Присосались, понимаешь, к этому самовару, с утра до вечера, понимаешь, сыты, пьяны и нос в табаке. Человек, — дед Паклин поворотился вместе с табуреткой, указал кулаком на Павла Ивановича, — горбатится и нас с тобой поит. За что он поит, ответь мне? Ты зачем самовар к нему перенес? Ульки своей боишься, жены боишься? А у него, — дед снова показал кулаком на Павла Ивановича, — разви нет жены? У него тоже есть жена!

— И у него есть жена, — согласился Гриша Сотников, моргая.

— Он-то сам терезвый гражданин, а нас поит, потому что вежливый, ученый, он ничего не говорит, но дожидается с терпением, когда же нас с тобой укор возьмет, когда мы с тобой глаза разуем и поглядим на себя со стороны, подивимся, каковы мы есть с тобой.

— Ты чего с утра завелся-то?

— Ничего я не завелся, Гришка, я правду говорю. Или, значить, забирай свою машину, или, значить, дай Паше нагнать положенное количество питья, чтобы он людей на помочь позвал и не надсажался в одиночестве. Ты вон кобель здоровый какой, а бревешка ему не подкатил ни разу. Что он о нас подумает, о деревенских-то мужиках? Прощелыги мы, дерьмо в человечьем платье?

На этот вопрос Гриша Сотников ничего не ответил, лишь пожал плечами, заметно краснея.

— Да будет вам, товарищи!

— Ты, Паша, молчи. Понял мою установку, Гришка?

— Как не понять…

— Седни же на паях купим сахару и возместим убыток, вот ведь как.

— Я об этом думал уже.

— Плохо думал. Айда отседова, не будем мешать человеку. Я специально тебя дожидался.

Гриша Сотников все-таки заглянул в летнюю кухню, вынырнул оттуда багровый, он вытирал рот платком и клонил очи долу. Дед Паклин погрозил ему кулаком с улицы.

Агрегат Сотиикова, белый самовар, беспокоил и смущал Павла Ивановича, потому как жена Соня на дню по нескольку раз останавливалась посреди двора и принюхивалась, морщась, потом говорила:

— Павел, отчего это у нас сивухой пахнет?

— Это силос так пахнет, — печальным голосом отвечал Павел Иванович и отворачивал лицо.

Рано или поздно Соня должна была догадаться, откуда и почему пахнет сивухой: по специальности она была химиком, преподавала этот предмет в институте и силос от самогона отличать все-таки умела.

Павел Иванович ужинал в одиночестве. Семья его давно простила, но он даже не замечал, что жена и дочь даже жалеют его, как жалеют безнадежно больных.

Однажды, это было днем, близко к обеду, учитель Зимин вдруг очнулся и со звенящей ясностью почувствовал, что планета наша крутится по-прежнему, не сбавляя скорости, жизнь катится во всем разнообразии и по своим категориям. Павлу Ивановичу захотелось общаться. И тут как раз случилось счастливое событие: ко двору подкатил голубой «Беларусь», тележка которого была доверху нагружена всяким добром. Из кабины трактора вылез тощий парень с грачиными глазами и в солдатской гимнастерке. Парень неуверенно ступил во двор. Глядел он куда-то мимо Павла Ивановича, дожидаясь еще кого-то.