Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

не найдет «малышку» сегодня, то утром встанет пораньше и уж обязательно поймает. Но боже сохрани ее убивать, нет никакой надобности ее убивать…

Только чтобы я не забыл напомнить о нем Яэль. Пусть она навестит его в больнице. Он должен ей рассказать…

Его сонливость передается мне.

Вся квартира у нас нараспашку. На ночь даже входную дверь оставили открытой. Но воздух тяжек, неподвижен. Луна уже закатилась, и ниже звездного купола царит густой мрак. На другом холме через долину мирно дремлют белесые университетские корпуса.

Цви молчит, погруженный в свои мысли. Потом снял очки и потер глаза.

«Все, конец пеклу», — неожиданно сообщил он.

И опять замолк.

Вдалеке, у самого горизонта, показалось легкое перистое облачко.

С трудом поднявшись, я побрел спать.

Мне снится сон

Нехороший, тревожный, запутанный. Как будто я по собственной инициативе, ни с кем не посоветовавшись, решил повести два своих литературных класса на экскурсию по переулкам Старого Иерусалима, вдоль Границы.

Идут медленно, неорганизованно как-то. Останавливаются у магазинов, разбредаются, входят в какие-то двери, исчезают в боковых проулках, уходят за Черту. Добравшись до центральных улиц, обнаруживаю, что со мной осталась жалкая горстка ребят.

Посреди Иерусалима течет река. Это же надо — вместо главной улицы — река! Зеленая, широченная, течение неспешное, берега покрыты изумрудным ковром растительности.

Река становится все шире, а я и мои ученики идем вдоль берега, прокладывая себе дорогу в высоком камыше. Нещадно палит солнце.

И тут я замечаю, что с противоположного берега нам кто-то машет, доносятся громкие крики. А это все те, что отстали по дороге в переулках, собрались там большой веселой компанией. Они шли правильно, а я, как оказалось, заблудился.

Они не переставая орут во всю глотку.

А мои уже разделись, плюхнулись в воду и плывут к тому берегу. Я, оставшись один, растерянно переминаюсь с ноги на ногу, в смятении принимаюсь раздеваться, передумываю, скидываю ботинки и чувствую себя при этом полным идиотом.

По ту сторону уже собрались все мои дармоеды и подбадривают меня довольно дерзкими словечками.

Солнце все больше клонится к западу, на землю опускаются серые сумерки. Вода в реке темнеет и словно густеет.

Рассвет

Что, уже утро? Кто здесь? Что за грохот?

Кухня ходит ходуном, стены содрогаются всеми своими сочленениями. Тощий долговязый Цви в одних трусах приплясывает на месте и делает мне отчаянные знаки, мол, молчи.

Первые нежные лучи застенчиво заглядывают в окна.

В коридоре, свернувшись тугим кольцом, притаилась змея, ее маленькие глазки злобно сверкают. Она то и дело приподнимает голову и, вытянувшись струной, молниеносно шарахается от стены к стене.

«Да убей же ее… Господи, помилуй… — шепчу я, чувствуя поднимающуюся внутри ярость. — Ну, чего ты ждешь!..»

Цви только отмахивается. Он даже не слышит моих слов. Упрямо наступает на гаденыша, наклоняется, широко расставляет руки, преграждая путь. Но в последний момент тот удирает от Цви, вертко проскальзывает мимо моей ноги в комнату и начинает метаться там.

Цви проклинает змею.

Я проклинаю Цви.

Он босиком гоняется за гадюкой, стараясь ступать как можно мягче. Полуслепому, ему приходится терпеть большие неудобства при охоте. Он сгибается в три погибели, далеко выбрасывая руку-мачту, и хватает все-таки змею за хвост. Но она вырывается и падает прямо ему на ногу. В следующее мгновение кажется, что змея как будто поцеловала или облизала ее. Но это только кажется, потому что Цви вдруг резко выгибается назад, и рот его сводит в гримасу боли. Повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, он наугад наносит удар по маленькой змеиной макушке, и на ковре красными точками остаются несколько капелек крови.

К шоссе

Цви в великом волнении.

Хотя ему, конечно, известно противоядие от этой дряни, которую впрыснула змея, присутствие духа явно оставляет его. Лицо приобретает цвет докторского халата. Он нагибается и внимательно ощупывает места укуса и при этом, как испорченная пластинка, бормочет срывающимся голосом: «Боже, что я наделал! Боже, что я наделал!» Пытается выдавить из ранки кровь, но безрезультатно. Наверно, в это время суток в организме у Цви ее просто нет.

«Надо бежать к шоссе… Ловить машину…» — сообщает он, обливаясь холодным потом.

Он наклоняется к тому, что совсем недавно было гадюкой, трогает ее размозженную голову, выпрямляется и молча следует в кухню. Там он надевает брюки, небрежно заправляет рубашку и собирается уходить. Его взгляд натыкается на меня, и зрачки его сужаются со столь несвойственной ему ненавистью:

«А ты что, сам не мог ее поймать?! Ты… знаешь, кто ты… У тебя руки из задницы растут!!!»

Он перевязывает лодыжку носовым платком, чтобы приостановить дальнейшее распространение яда, и, как есть босиком, неверными шагами движется к выходу.

Молча смотрю на него. Во всем теле внезапная слабость. Удивленным взглядом обвожу окна, затканные паутинкой молочного рассвета. Мысли все еще там, в прерванном сне.

Цви открывает дверь