Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг - Виктор Олегович Пелевин

Порфирий подвинул ко мне золотую кастрюльку, похожую на перевернутый греческий шлем, и снял с нее крышку в виде щита с литерой «Ʌ».

Пахнуло свининой и уксусом, и я увидел совершенно неаппетитную жидкость черного цвета.

– Что это?

– Мелас зомос. Спартанская черная похлебка. Мой повар делает ее по тому же рецепту, что и воины царя Леонида. Сначала обжарить в оливковом масле лук со свининой – в Спарте это делали в большом котле, на всех сразу – а потом залить свиной кровью и долго кипятить… Конечно, надо добавить уксуса, чтобы кровь не свернулась. Некоторые утверждают, что для поднятия боевой ярости спартанцы доливали в этот суп кровь персов… Не знаю, кстати, добавляет ее мой повар или нет. Отведай-ка…

Подавляя отвращение, я отправил в рот ложку черной жидкости. Если бы я не знал, что это, было бы вполне съедобно. Но после слов Порфирия мне казалось, что я ощущаю вкус свиной крови.

– Спартанские воины, – произнес Порфирий глубокомысленно, – не боялись пасть в бою именно потому, что их еда была омерзительна. Да и вся их жизнь, в общем, тоже. В этом есть глубокий государственный смысл. Но как вернуть нашему развращенному времени утраченную простоту нравов, я не знаю. Прежние цезари в таких случаях на кого-то нападали, а война делала все остальное. Но сегодня Рим уже не настолько силен, чтобы решаться на подобные упражнения.

Порфирий отодвинул золотую кастрюльку.

– Спарта – это древность, Маркус. А жить надо в настоящем. На столе императора всегда найдется еда наших героических легионеров, борющихся с варварством на границах империи. Поска, галеты и ларидум. Это грубая пища, но ни одному императору она не повредила… Наоборот, Маркус, те, кто ест ее вместе с солдатами, живут значительно дольше других и умирают своей смертью, как Адриан… Хотя вот Каракаллу убили. А он даже хлебцы свои пек лично…

Порфирий погрустнел, но все же указал мне на небольшое блюдо с вареным салом и растрескавшимися сухими галетами. Поски я не увидел, но на столе стояли флаконы с разными видами уксуса и кувшин с водой, так что ее можно было сделать самому. Я уже собирался угоститься легионерским салом, но кулинарная мысль Порфирия устремилась дальше.

– Подожди, – сказал он, – побереги место в желудке. Вот горох по-вителлиански. Не самое изысканное из блюд Вителлия – он едал рыбьи солянки по миллиону сестерциев – но весьма интересное одной особенностью… Интересно, угадаешь ли ты ее сам?

Он подал мне чашечку с зеленой кашицей. Я зачерпнул чуть-чуть золотой ложечкой и попробовал.

Это была гороховая каша, да. Мед, гарум и другие пряности делали ее вкус нелепым, почти неприятным. Если бы не Порфирий, я бы ее выплюнул. Но как только я проглотил странную смесь, мне показалось, будто в ложечке было нечто крайне вкусное и изысканное.

– Ну? – спросил Порфирий.

– Вкус скорее неприятен, – сказал я честно, – но вот послевкусие такое изумительное, что тут же хочется еще…

– Именно! – воскликнул Порфирий. – Именно так, Маркус. Послевкусие. За него и ценится вителлианский горох, и еще за свою способность облегчать кишечник. Неприятный вкус и сладкое послевкусие. У самого Вителлия все случилось наоборот – он сделался императором без всяких усилий, легко и сладостно, а послевкусие оказалось горьковатым. Беднягу умертвили самым жестоким образом, и тело его было сброшено в Тибр. В тот год убили трех императоров, и Вителлий стал одним из них…

– Бедняга…

– А знаешь ли ты, что в юности он был спинтрием у Тиберия на Капри, где соединялся втроем с другими спинтриями для императорского развлечения? Три спинтрия – три императора… Бывают странные сближения, не так ли? Боги их любят! В смысле, не императоров. Сближения.

Я выплюнул вторую ложечку гороховой каши назад в чашку, и Порфирий довольно захохотал.

– Не будем тратить времени на эти убогие закуски. Отведай что-нибудь действительно достойное моего стола. Вот, например, коровья матка, фаршированная печенью фламинго. Скушай немного… А это поросенок, заполненный трактой с медом. Именно его обессмертил Петроний… Попробуй-ка…

Скоро я насытился. Даже больше – определенно переел, хотя от каждого из блюд съел всего лишь по небольшому кусочку.

– В меня больше ничего не влезет, господин.

– Может, примешь рвотное? А слуги тем временем сменят сервировку.

– Благодарю, – сказал я, – но на сегодня довольно. Новые впечатления только умалят мой опыт.

– Верно, – ответил Порфирий, – такое бывает. В этом, Маркус, беда хлебосольного принцепса – никого нельзя накормить по-настоящему. Я имею в виду, в меру возможности. Однажды я попытался скормить одному прожорливому всаднику все блюда, подававшиеся за моим столом. Ему вызывали рвоту четырнадцать раз, а потом он умер – но не добрался даже до середины списка… Я, кстати, унаследовал от него замечательное поместье в Кампании. Ну что же, хватит так хватит.

Порфирий трижды хлопнул в ладоши. Стол покачнулся и уехал в трюм. Прошло меньше минуты, и стол вернулся на место – но теперь на свежей скатерти стояли кувшины с вином и водой, стеклянные сосуды для омовения рук и дымящаяся курильница.

Быстрота перемены была изумительной. Видимо, рабы в трюме просто поменяли столешницу на подъемном механизме.

Порфирий взял синюю стеклянную чашу и постучал по ней золотой ложечкой. Звук был еле слышным – но тут же в зале появились девушки в одеяниях египетских жриц, украшенные золотыми браслетами и ожерельями. Одна из них налила принцепсу вина в чашу. Другая устроилась на ложе рядом.

Две жрицы возникли и рядом со мной. Одна подала мне фалерн, другая принялась массировать спину. Я вопросительно поглядел на Порфирия.

Тот ухмыльнулся.

– Мы путешествуем для очищения духа и прозрения истины. На время нашего паломничества следует сохранять себя в строгости и чистоте. Поэтому я взял временный обет – никаких мальчиков. Простые и строгие радости, оставляющие душу чистой, а тело крепким. Только девы. Пусть сегодня будет египетский день… Хорошо, кстати, что с нами нет антиноев, а то ребята напугались бы, хе-хе… Тут, конечно, не Нил, но воды за бортом много.

Следующий час я не стану описывать, ибо кто в Риме не знает этих простых и строгих радостей сам? Скажу лишь, что девы в египетских облачениях оказались крайне умелы, несмотря на свою юность, а та из них, что была невысокой и рыжей (черный ее парик вскоре свалился на пол), заставила меня раскраснеться дважды – сперва от стыда, а затем от телесных усилий. Но все прекрасное кончается, и девы покинули нас, совершенно перед этим изнурив. Одна, впрочем, осталась у стола, сделавшись нашим виночерпием.

Я вспомнил, что по какой-то причине давно хотел спросить Порфирия об одной вещи.

– Могу я задать вопрос, господин?

– Конечно.

– Твои слова мудры и прекрасны. Ты роняешь их как драгоценные самоцветы, и мне больно думать, что они исчезают во мгле забвения. Почему