Повелитель света - Морис Ренар

облокачивающимися на поручни красавицами, которые теснили друг друга, чтобы лучше видеть игры, даже не догадываясь о том, что сами они – не менее красочное зрелище.

Чезаре пожал плечами:

– Ха! В таких домах живут скорее золотых дел мастера, нежели ваятели!

Под портиком, в темноте, уже лязгал ключ. Заскрипели дверные петли. Все еще ослепленный сверкающим фасадом, Чезаре Бордоне позволил провести себя по знакомому еврею зловонному лабиринту.

Через заднюю дверь они вышли к обнесенной оградой чаще. В самом ее конце Тюбаль, кряхтя, приставил к стене лестницу, спрятанную здесь же, в кустах, и поднялся наверх.

Чезаре последовал его примеру.

По другую сторону, прижав палец к губам, их ожидала берберка-служанка.

– Что там, Фатима?

– Хозяин переодевается, слуги заняты работой. Вы можете пройти.

Они находились в густой рощице акаций и апельсиновых деревьев, начинающейся у самой стены. Сквозь просвет в листве можно было разобрать ухоженный сад, выложенный мраморными плитами, где среди олеандров виднелись цветущие вазоны, алебастровые скамейки и участки газона.

Сумерки сгущались, и нужно было спешить. Служанка на цыпочках начала пробираться вдоль стены. Тюбаль и Бордоне, стараясь производить как можно меньше шума, двинулись за ней.

Так они достигли расчищенного пространства, прямо посреди которого располагалась печь – задымленный кирпичный домишко, полный золы и шлаков, лебедок и тросов.

Чезаре Бордоне хотел проникнуть внутрь, но еврей увлек его за собой, и все поплыло перед растерянным взглядом ваятеля, словно некая фантасмагория.

Сперва – задний фасад дворца, без украшений, но целиком облицованный цветной плиткой, создававшей тромплей столь искусный, что иллюзорные галереи, ветвясь, будто бы уводили внутрь ради услады глаз. Потом – loggia, поддерживаемая атлантами из глазурованной керамики. Затем – парадная лестница из разноцветного мрамора. Затем – залы, высокие и помпезные. В них вели двери с фронтоном, обрамленные пилястрами; над дверьми возвышались скульптуры непревзойденного качества. Камины выглядели столь декоративными под балдахинами колпаков, что каждый из них можно было принять за тронный зал. На кофры из кордовской кожи, выстроившиеся у стен, ниспадали тяжелые гобелены; на малахитовых столиках стояли шкатулки, кувшины и изделия из эмали. В венецианских зеркалах, висевших над инкрустированными слоновой костью и перламутром ларями, отражались несравненные картины.

Эбенового дерева кабинеты, украшенные статуэтками, открывали свои створки, демонстрируя ряды книг в драгоценных переплетах. Жесткие стулья, смягченные подушками, любовались своими отражениями в натертом до блеска паркете. Все это предназначалось для бесед и танцев, и все это пустовало.

Две белые левретки, соединенные поводком, подбежали обнюхать ноги чужаков; одна пожелала последовать за ними, другая, напротив, – от них удалиться. Так – тянущими одна другую в разные стороны – они этих собачек и оставили.

– Да благословенны будут дворцы художников! – процедил сквозь зубы еврей. Казалось, их слушают все стены, за ними наблюдают через все замочные скважины. – Разве богатство – не прекрасная штука, а, мессир?

Чезаре ответил уклончиво:

– Всегда прекрасно то место, где счастлив…

Фатима, приподняв гардину, пропустила их перед собой, жестом призывая к осторожности.

Они вышли во внутренний cortile[112].

В первые мгновения Чезаре различил лишь восхитительную композицию мирского «монастыря», прямоугольного в плане и обнесенного аркадой, образующей двухъярусную галерею для гулянья.

В галереях уже сгущался мрак. В верхней, выходящей на городскую площадь, царило беспокойное оживление. Там при свете нескольких ламп вокруг одного из столов суетились словоохотливые слуги, расставлявшие великое множество предметов сервировки для уже приготовленного ужина.

– Где статуя? – спросил Чезаре.

– Смотрите, – сказал Тюбаль. – Но оставайтесь в тени, за этими колоннами.

Вокруг центрального бассейна, украшенного султаном фонтана, стояли три статуи, каждая на своем постаменте; и ничто другое не украшало пустой, выложенный плитками двор. Чезаре в полном изумлении разглядывал приготовленные для герцога скульптуры, обводя алчным взором то одну статую, то другую, то третью.

Первая представляла собой старый шедевр Донателло, «Юдифь и Олоферна»; вторая – «Персея с головой Медузы» Челлини; третья – «Андромеду и дракона» работы Баччо.

Сезар понял. Под видом крашеных муляжей, подделок, ничего не стоящих вещиц, Баччо привез две жемчужины из Лоджии деи Ланци[113] – с целью убедить герцога в том, что его «Андромеда» им мало в чем уступает и, бесспорно, может считаться панданом «Персея».

И самое удивительное заключалось в том, что так оно и было.

Тюбаль слушал, как Чезаре выносит свое суждение голосом тихим и свистящим, каким изливают боль и страдания:

– Ах! Ты был прав: это почти совершенство. Эта статуя была бы бесценной, если бы не была так схожа с «Персеем» и с Кьяриной. Но это лишь пастиш, единственное достоинство которого в том, что он является хорошим портретом… Более того, сходство волнующе точное! Можно подумать, Тюбаль, что это она: Кьярина!

Еврей решил, что Бордоне мысленно уже видит, как его жена позирует его сопернику нагой – непреклонная и одновременно нежная, изящная и соблазнительная, такая, какой ее и представляло это бронзовое изображение. Но скульптор продолжал:

– Все те, кто получают ее в модели, тотчас же бросаются совершать геройства и подвиги. Ты еще полчаса назад восхищался нашими двумя шедеврами, говорил о воскрешениях и чуде… Так вот, это чудо зовется Кьярина… И теперь оно мне не принадлежит!..

Статуя мало-помалу исчезала в опускающейся темноте.

Чезаре наблюдал за тем, как она упрощается благодаря благодетельному покрову мрака, который иногда бывает великим художником, и становится лишь заготовкой, но заготовкой в некотором роде окончательной и совершенной, как его собственная «Андромеда». Мрачный восторг и бесконечное сожаление смешивались в глазах проигравшего. Лишь усилием воли он вырвался, словно из бездны, из своих раздумий.

– По правде сказать, – произнес он тоном безучастного критика, – даже не знаю, что это – дань уважения или же оскорбление памяти Челлини. Какой параллелизм! Да ты сам посмотри: утес «Андромеды» заслоняет лишь подушку «Персея» – ни больше ни меньше, а дракон, свернувшийся у ног девушки, – точь-в-точь распростертое у ног героя тело Медузы…

– Да и постамент весьма искусен в своей имитации, – заметил еврей.

Чезаре чуть наклонился вперед, чтобы рассмотреть детали.

Оба пьедестала имели одну и ту же композицию, тем не менее в творении Баччо скопления водорослей заменили собой гирлянды фруктов, а головы дельфинов – козьи головы. Тут кариатиды были представлены сиренами, там – кибелами. Да и в нишах в форме раковин Амфитрита вытеснила Палладу, а Нептун – Меркурия.

Но взгляд Бордоне непроизвольно возвращался к статуе, и ростовщик распознал в них столь ужасные чувства, что ему захотелось перевести разговор на другую тему.

– Похоже, мессир, ваш Баччо так жаждал добиться сходства, что приказал добавить в расплав оловянные тарелки, чаши и блюда, общим количеством около двухсот штук, – по слухам, именно так вынужден был поступить