Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

автономной, исходящей от воли «я», морали. Жизненные ситуации, в которых господствует столь неприемлемый для Бураго нравственный релятивизм, программируемый эмпирической полезностью, вызывает в Сергее Борисовиче горькие размышления. По этому поводу он пишет: «… нам, переживающим катаклизмы XX века, не остаётся ничего иного, как отдать должное предостережениям великого философа»12 – и можно только догадываться, какая злая «эмпирика» борьбы за добро, какая сила нетерпимости к «полезной» якобы аморальности, осталась в этих его словах за скобками. Следует заметить, что чувства свои Сергей Борисович раскрывает достаточно «экономно», предпочитая говорить, как и почитаемый им Кант, о принципах, неких исходных установках человеческой деятельности, а они, если касаться скептицизма, таковы:

– «скептицизм основан на глубоком чувстве недоверия к духовному миру человека, и потому реальный человек из гносеологии скептицизма категорически удалён и подменён неким «выдуманным человеком-вещью»13;

– «интеллектуальный аморализм скептицизма разражается в социальной сфере жестокими конфликтами и человеческой кровью»14;

– такого рода скептицизм «протягивает руку будущему: теории Ницше и практике тоталитарных режимов»15.

Ещё раз замечу, собственные чувственные переживания при этом остаются непрояснёнными, так как гораздо важнее для философа – понять, понять, хотя и не принять, духовно «умервщлённого» скептицизмом человека, для которого главным является вопрос о том, что есть «полезно для удовлетворения эгоистического себялюбия»?16.

Со всей страстью небезразличного к миру культуры человека Бураго обличает эмпиризм, который убивает в человеке нравственность, подменяя её полезностью. «Полезность приятна и потому нравственна»17 – логика эмпириков, скептиков. Закон нравственности можно нарушить, но не знать его нельзя – логика Канта, предпринявшего первую серьёзную попытку вывести философию из «тупика скептицизма». Сопоставляя эти позиции, Бураго тревожится будущностью человеческого бытия, перспективами человека. «Почему столь сурово и односторонне, – пишет он, – относится Юм к человеку не очень понятно, но зато понятно, что обуздание всех этих присущих человеку тёмных страстей возможно лишь через его верноподданство, трактуемое как гражданская добродетель»18, что совершенно неприемлемо, по мнению Сергея Борисовича.

С. Б. Бураго поясняет: скептицизм «сводит реального человека к некоему предмету»19, а это, в свою очередь, приводит к тому, что «мораль оказывается относительной и всецело зависит от принципа приспособления человека к меняющейся жизни на основании инстинкта психобиологического выживания (человек-предмет должен оставаться в собственных границах!)»20. Срочно требовалась метафизическая «ломка» философской традиции. «Вочеловечивание философии», замечает Сергей Борисович, начинается с Иммануила Канта.

Читая размышления С. Б. Бураго над кантовскими текстами, нельзя не заметить, что здесь мы имеем буквально ситуацию соприкосновения, подключения чувственности под чувственность, соотнесения опыта и мировоззренческих позиций. Небезразличие к описываемым историко-философским ситуациям, своеобразная интеллектуальная эмоциональность, демонстрирующая личностное «подпадение» под рассматриваемые проблемы и самого автора отличает философские тексты Сергея Бураго. Ясно, что когда он говорит о кантовском учении о морали, где главным является научение не тому, как мы, люди, должны сделать себя счастливыми, а тому, как важно для человека, должно стать достойным счастья, поднять себя над самим собой, – становится понятным, насколько это совпадает и с его, бурагинской, мировоззренческой позицией.

Именно в духе Им. Канта С. Б. Бураго поясняет собственное понимание счастья. Он пишет: «Если основание счастья – интенсивное переживание духовной связи с другими людьми и природой (в любви, в творчестве, в переживании красоты мира и совершенных произведений искусства), то это основание счастья есть одновременно и основание добра. И напротив, если основание удовольствия и счастья видится в удовлетворении своих, не свойственных, как кажется, другим людям интенций, то и природа, и окружающие люди воспринимаются человеком исключительно как предпосылка к его собственному существованию; и он, таким образом, приобретает убеждение о вседозволенности своих действий по отношению к другим и природе..»21.

Однако историко-философская традиция прежде всего интересует С. Б. Бураго с точки зрения разъяснения основания проблемы связи человека с универсумом языка. «Человек и его язык» – именно так называется первая глава книги «Мелодия стиха (Мир. Человек. Язык. Поэзия)» С. Б. Бураго22.

Исходной для него при решении данного вопроса была позиция Вильгельма Гумбольдта, концепция которого не только увязывала язык с человеческим сознанием, но и утверждала его неотчуждённость от духовного мира человека. Гумбольдт, как подчеркивает Бураго, видел в языке не свершение, а «саму духовную жизнь человека, подобно живому организму целостную в своей противоречивости» (курсив – Т.С.)23. Язык для человека, – цитирует он немецкого романтика, – «нечто большее, нежели инстинкт интеллекта, ибо в нем сосредоточивается не свершение духовной жизни, но с а м а эта ж и з н ь…»24.

Такое понимание языка закономерно приводит Бураго к следующим выводам: во-первых, язык как своеобразный «организм духа» представляет собой «нечто природное, а не чистую логическую абстракцию» (курсив – ТС.)25; во-вторых, невозможно «мыслить духовное начало в человеке вне его языка»26; в-третьих, концепции языка находятся «в прямой зависимости от концепции человека»27. Последний тезис Сергея Борисовича прекрасно подтверждает, сравнивая гумбольдтовскую концепцию языка с гегелевской. Свою миссию, замечает Бураго, Гегель видит в том, чтобы создать «до предела рационализированную формализацию диалектики»28 и это, безусловно, не могло не оказать влияние на понимание им природы языка. В отличие от В. Гумбольдта, для Г.В.Ф. Гегеля язык есть некая абстрактная по отношению к конкретному человеку субстанция, которую вполне можно, а главное – несложно сделать предметом общественного договора. «Язык, несмотря на то, что его коммуникативная природа очевидна, – пишет С. Б. Бураго, – оказывается не менее относительным, чем мораль: он признаётся простым результатом «уговора» (как деньги) между людьми и потому может рассматриваться вне всякого его отношения к человеческому сознанию – как предмет..»29.

Не могу не отметить, что С. Б. Бураго описывает концепции языка Гумбольдта и Гегеля так, что в этих теоретических конструкциях присутствует сама жизнь во всех её противоречиях и надеждах. Актуальность этой темы и в наше время заставляет прибегать к широкому цитированию, так как слово Личности, пробивающееся к современникам, вряд ли заменит интерпретация, даже весьма удачная. Сергей Борисович чётко указывает на разность оснований в толковании сущности языка у Гумбольдта и Гегеля. Если первый мыслитель соотносит предмет с человеком, о нём рассуждающем, то второй – считает существующие представления о предметах независимыми от человека, имеющего их. Отсюда вытекает, что для В. Гумбольдта «разные языки – это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения её», а для Гегеля, напротив, «различие между языками в том преимущественно и состоит, что одно и то же представление выражается в них разными звуками»30.

Принципиально разные мировоззренческие позиции разводят философов в стороны. Как поясняет Бураго, «в одном случае трактовка любого явления,