Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис - Коллектив авторов

По некоторым данным, рост заработной платы столичных рабочих сопровождался падением их реальных доходов{2566}. В Петрограде реальная зарплата рабочих была выше общероссийской. Так, номинальный заработок металлистов составлял к октябрю 300 руб. в месяц, причем у квалифицированных рабочих оборонных заводов он доходил до 385 руб. Но столица отличалась дороговизной, так что даже номинально высокие заработки не могли вполне удовлетворить рабочих{2567}. Металлисты оставались наиболее радикальной частью пролетариата. Рабочие столицы отличались довольно высоким образовательным уровнем: 88% грамотных среди рабочих, 56% — среди работниц. При этом удельный вес неквалифицированной массы (женщины, молодежь, сезонники) доходил до 60%{2568}. Оплата труда квалифицированного рабочего могла быть в пять раз выше неквалифицированного. В целом, к 1917 г. реальная заработная плата большинства рабочих столицы составляла не более 70–75% от довоенной{2569}. Но дело даже не в рублях, а в ощущениях от обесценивания своего труда.

Революция неминуемо должна была усилить ведомственную неразбериху. Само по себе существование таких ведомств, как Министерство торговли и промышленности (возглавляемое умеренными элементами) и Министерство труда (руководство которого находилось под сильным давлением социалистов), создавало конфликт, способный приобрести общероссийский масштаб{2570}.

Рабочие все менее склонны были верить социалистам. «Когда мы совершали революцию, — вспоминал рабочий главных мастерских Северо-западной железной дороги С. Туманов, — мы мало обращали внимание на партийность… Нам дорог был момент закрепления революционной борьбы за рабочим классом». Позднее столичные рабочие признавались, что не имели представления о партиях, но зато были «настроены против царизма и войны»{2571}. Это и определяло их поведение — порой «излишне» эмоциональное. В Москве жаловались, что рабочие «врываются в типографии, печатают свои листки, портят машины и вообще желают быть также цензорами всего печатающегося в газетах». Представители интеллигенции признавались, что «со страхом смотрят на рабочих (они могут теперь сделать много злого)»{2572}.

На низовом уровне периодически воцарялась власть импульсивной пролетарской толпы. К примеру, после июньских событий в Петрограде совет старост металлургического завода в Таганроге постановил «арестовать директора завода и одного акционера» и держать их взаперти до тех пор, пока не будет выплачена зарплата{2573}.

Шло интенсивное формирование «антибуржуйского» сознания. Так, 27 марта резолюция московских рабочих фабрики Бромлей требовала «не допустить печатания бумажных денег», а для того, чтобы покрыть расходы государства, «отобрать у фабрикантов и заводчиков все их барыши, накопленные во время войны…» 19 апреля рабочие завода «Изолятор» решили потребовать от хозяина в случае, если он не примет их экономических требований, «отказаться от владения заводом»{2574}. Рабочие, подобно крестьянам, признавал и лишь две формы взаимоотношений с «хозяином»: подчинение и бунт. Строить взаимоотношения на основах партнерства они не умели.

После Февраля поражает обилие моментально возникших карликовых профсоюзов — их образовывал каждый заводской цех. Некоторые исследователи считают, что здесь дали о себе знать не только ощущения ремесленно-артельной общности, но и земляческий фактор{2575}. В течение двух месяцев было образовано около 2 тыс. союзов, что свидетельствовало об «узости» социальных интересов; к июню они объединяли 1,5 млн. человек{2576}. Карликовые союзы оказались под началом так называемых фабричных и заводских комитетов, т. е. фактически брали на себя функции коллективного старосты. «Классовой» борьбе сопутствовал не социализм, а обычай. С другой стороны, фабзавкомы вырастали из стачкомов. Последние поначалу сконцентрировались на удалении «контрреволюционной» администрации — под последней понимались слишком требовательные начальники. После этого стачкомы при поддержке цеховых союзов стали выдвигать экономические — порой совершенно фантастичные — требования администрации.

Кое-где рабочие пытались самостоятельно, игнорируя любую политическую поддержку, «договориться» с владельцами. Даже Советы (куда порой скопом вливались представители фабзавкомов) казались им «чужими» организациями{2577}, не говоря уже об отраслевых профсоюзах, где засели интеллигенты-социалисты (чаще меньшевики), подозреваемые в готовности сговориться с хозяевами за спиной рабочих. В пролетарской среде давали о себе знать отголоски крестьянской политической культуры. Все это вряд ли способствовало задачам модернизации производства.

Особо острым становился рабочий вопрос в столице. К лету выяснилось, что петроградской промышленности, почти целиком работающей на оборону, грозит коллапс, связанный с нехваткой топлива. Правительство настаивало на «разгрузке» Петрограда от «лишнего» населения. Предполагалось отстранить от производства женщин и детей, удалить военнообязанных на фронт, «изъять из обращения 100 000 желтых рабочих, 237 000 жен-солдаток, 72 000 беженцев, 10 000 студентов, 26 000 обитателей богаделен, 25 тысяч больных из лазаретов», а также «удалить мародеров, спекулянтов, проституток», а заодно очистить 1000 квартир, используемых как дома свиданий. Эта «рациональная» мера могла вызвать взрыв социального недовольства. Не случайно на эту «буржуазную» меру сразу же ополчились представители профсоюзов, заговорившие о том, что вместо «бюрократического решения вопроса» следует добиваться прекращения империалистической войны и установления «регулирования и контроля всего производства государственной властью» в лице Советов{2578}.

6. Крестьяне и власть

(В.П. Булдаков) 

Период с февраля по октябрь 1917 г. известный российский историк-аграрник В.П. Данилов характеризовал как «два встречных насилия»: государственных решений о реквизициях хлеба и крестьянского ответа на чрезвычайные меры{2579}. На деле ситуация была сложнее. Крестьянство по известной традиции пыталось уклониться от растущего натиска государственности, но все более агрессивно реагировало на своих ближайших социальных «соседей». Необходимость решения продовольственного вопроса в целях предотвращения голода в центральных районах страны, а затем и попытки установления продовольственной диктатуры привели к ожесточению крестьянства.

Временное правительство взяло курс на усиление вмешательства государства в сельскохозяйственное, особенно зерновое, производство. 25 марта 1917 г., как отмечалось, была установлена «хлебная монополия», в мае власть приступила к учету хлебных посевов. Были подтверждены ранее установленные «твердые» закупочные цены, более или менее соответствующие рыночным. Крестьяне поначалу восприняли это со сдержанным оптимизмом. Однако события стали развиваться не в пользу государства. Возникла психологическая ситуация, когда всякий «неверный» шаг власти порождал рост отчуждения от государства.

Временному правительству пришлось официально признать крестьянские организации, издав 21 апреля постановление «Об учреждении земельных комитетов». Этой акцией оно рассчитывало поставить под свой контроль организации, созданные по инициативе крестьян. Получалось нечто противоположное. Крестьянские комитеты ополчились против всех «чужих».

Совсем недавно община изгоняла из своей среды лиц, отмеченных «дурным поведением», — число их особенно возросло в годы войны. Теперь начался обратный процесс — пришлый элемент во все большей степени стал определять поведение и ценностные ориентации деревни. Уже в марте крестьяне под руководством солдат кое-где пытались разграбить винные склады и имения. Смоленский губернский комиссар А.М. Тухачевский сообщал в МВД, что под влиянием солдат «крестьяне захватывают землю, вырубают леса, насильно удаляют из экономии рабочих и прислугу». Врагами крестьян становились все, кто препятствовал утверждению справедливости в их собственном понимании. Прежде всего, обнаружилось их нежелание платить за привычную аренду{2580}. Возможно, на политические пристрастия деревни повлияла позиция Петроградского Совета, в заседаниях которого звучали заявления о необходимости посылки в деревню пропагандистов, которые «боролись бы с земством»{2581}. «Довольно с нас этих земств! — заявляли общинники. — …Мало они нашего брата околпачивали!» Впрочем, получив разъяснения, что чиновников не будет, соглашались: «…Коли так, тогда совсем другое дело!..»{2582} Но были и другие мнения крестьян: «Временному правительству подчинялись… что же касается земства, то таковое мы совершенно не желаем»{2583}. Представители Могилевского крестьянского Совета в мае 1917 г. назвали Керенского апостолом революции и освободителем крестьянства{2584}.