Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
23.8.1944
Ничего неизвестно. Поэтому мы на всякий случай запасаем воду; 0,05 грамма хлорамина на литр воды. Все время слышен далекий грохот артиллерии. Снова жара, но пасмурно. На улицах время от времени раздается несколько выстрелов. В половине пятого я включаю радио, и мы слышим, что «Париж освобожден». Репортаж с улицы в Нью-Йорке, крики населения и песни при новостях об освобождении Парижа. Затем речи, запредельно патетические: «После четырех дней кровопролитных боев Париж освобожден. Дата 23 августа навсегда останется датой… Париж, который склонился, но не сломался…» Что-то неладно в истории, создаваемой в кредит, потому что именно в тот момент, когда радио кричит об освобождении Парижа, над нами пролетают самолеты, и немецкая артиллерия стреляет по ним, чего уже давно не было. А когда мы выходим во двор, то узнаем, что на площади Домениль строят баррикады. Заходим к Лёле. Лёля вне себя от негодования. Она пошла в парикмахерскую и застала там 12-летнего мальчика, которого мама отправила делать химзавивку. «Здесь строят баррикады, целый день грохочут пушки, а мать посылает 12-летнего мальчика делать химзавивку. Ну что за народ…» Мы идем на баррикады. Немного брусчатки с проезжей части, несколько старых кроватей и кухонных плит, валявшихся на чердаках, скамейки, стоявшие неподалеку, несколько мешков с песком и немного срубленных веток. Для фотографий в самый раз. Если бы мышка прибежала и хвостиком махнула, все бы разлетелось в пух и прах. На стенах воззвания: «Всеобщая мобилизация», «Мужчины, женщины, дети — на строительство баррикад. Пусть народ Парижа покажет, что не забыты традиции 1830 и 1848 годов…» Проезжают автомобили и разбрасывают листовки. Фарс с искусно созданным «настроением». И все играют отлично.
Вечерние газеты кукарекают. Печатают способы изготовления противотанковых бутылок. «Немецкие танки больше не непобедимы. Эта форма сопротивления (бутылки) идеально соответствует популярному и стихийному характеру парижского восстания и напоминает времена 1830, 1848 годов и Парижской коммуны». Можно самим повеселиться и весь мир порадовать. К сожалению, весь мир воспримет это очень серьезно. Вероятно, дата 23 августа войдет в историю как дата освобождения Парижа, хотя никто в глаза не видел солдат-союзников. Очень удобно. Получается, Париж «освободился сам». Я только боюсь, что немцы могут устать от игры в восстание и в назидание устроить настоящую бойню. До сих пор подавляющее количество трупов и раненых состоит из зевак.
Вечером «апяць» о свободном Париже.
24.8.1944
Еще один день ожидания. Льет дождь. Уже не стреляют, порох промок. Но Париж борется. К полудню все буквально завешено флагами. Говорят, что союзники уже на Порт-д’Орлеан.
25.8.1944
В городе тишина. Я решил поехать в город. День прекрасный. Во всех окнах развеваются французские и союзнические флаги. Выглядит здорово. Серые и закопченные стены домов превратились в цветники. Все происходит так, как только можно было себе представить. Немцы ничего не взорвали, ничего не разрушили. Около Лионского вокзала приходится съезжать в сторону, потому что стреляют. Оставшиеся немцы и коллаборационисты отстреливаются с чердаков. Несколько выстрелов на площади Бастилии. Пусто. Но со стороны Аустерлицкого моста доносится постоянно нарастающий шум. Подъезжаю. Толпа. Вижу первые танки и грузовики. Солдаты машут руками, люди кричат. Вижу высокие пирамиды танков, американские каски, маленькие джипы. Рев моторов, скрежет гусениц и восторженная толпа. Я стою под деревом, смотрю, и мне кажется, что это сон. Но нет. Все время едут новые. Зеленые рубашки, брюки и гетры. Это уже другие. Те, которых ждали столько долгих лет, это на самом деле ОНИ. Спустя всего три месяца после высадки они в Париже. Выглядят великолепно. Это едет другой мир, едет свобода. Может, несовершенная, может… может… но что значит эта горсть претензий в сравнении с тьмой, которая царила до сих пор и которая спускается на восточную часть Европы сейчас, в данный момент. Надолго? Я внезапно понимаю, что сегодня ночью мне уже не грозит никакой обыск, никакой неожиданный стук в комнату, никакой… О господи. Как сквозь туман я вижу все новые грузовики с солдатами в зеленых рубашках и в касках, покрытых сеткой. Чувствую, как слезы сами текут у меня из глаз, как я кричу вместе с остальными, машу руками. При виде улыбающихся лиц под тяжелыми касками, лиц, движущихся в ритме, я ловлю себя на том, что кричу по-польски с диким энтузиазмом: «Они жуют жвачку». И смеюсь над собой. Ну да, в том прежнем мире не жевали жвачку. Эта жвачка заставила меня совершенно расчувствоваться.
А потом большая, безграничная радость уступает место грусти. Около меня останавливается колонна санитарных машин. Автомобилями управляют молодые и красивые девушки с безупречным maquillage. Я прислоняюсь к одной из машин и смотрю, как все новые грузовики и танки едут по мосту. И начинаю плакать, почти рыдать. Девушка за рулем санитарной машины смотрит на меня и вдруг спрашивает по-английски, почему я плачу.
— Я поляк и думаю о Варшаве, — отвечаю тихо. — Они тут могут радоваться, нам пока рано.
Миг неловкого молчания. Девушка достает из кармана, угощает меня «Честерфилдом» и бормочет что-то лишнее. Я взял сигарету и убежал. Я не мог не взять. Ой нет, есть вещи, которые нельзя решить даже с помощью миллиардов сигарет, консервов и других даров. Нет, нет и нет. Я держал в руках первую сигарету с любимым вкусом и наконец закурил. Она немного пахла одеколоном, немного мылом, ну и «Честерфилдом». Я курил ее, думая, что в ней мир, который не в состоянии понять некоторых вещей. Может, потому, что ему никогда не приходилось курить ничего хуже «Честерфилда». По улицам ехали танки и автомобили, а над счастливым городом плыл один большой крик радости.
Юзеф Чапский
Querido Bob[890]
(«Культура», Париж, сентябрь 1961)
В Гватемале умер Анджей Бобковский.
Как о нем писать? Для меня человек в нем всегда превалировал над писателем, потому что Анджей не был «чистым» писателем, ему не нравились «чистые интеллектуалы», у него в Гватемале были магазин и созданный им клуб моделистов; бороться за существование, за независимость или просто лежать на траве, плавать — все это было для него так же важно, как писать.
«Жак уже проявляет признаки чистого интеллекта, он боится воды и физических нагрузок. Ему грозит опасность превратиться в одну из множества душевных орхидей. Жаль мальчика. Как я благодарен своему отцу за то, что он, хотя иногда и жестоко, сформировал мое
