Наследники - Михаил Алексеев

«ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ РКК.

ВРЕМЕННОЕ

НАСТАВЛЕНИЕ

ПО ПОЛЕВОЙ СЛУЖБЕ

ВОЙСКОВЫХ ШТАБОВ»

В самом низу:

«Фрунзе. Киргизгосиздат. 1941»

Вот в какой надежный панцирь было заключено мое сокровище. Оно напоминало хлопчатобумажную обмундировку, хотя и бывшую в изрядном употреблении, но хорошо сохранившуюся и приберегаемую впрок рачительным старшиной. Само наставление, разумеется, было выдрано, и на его место вшито триста чистых листков газетной бумаги. С этого-то блокнота, собственно, и началась моя профессиональная журналистская деятельность.

Записи в блокноте, естественно, короткие. Немногое могли бы рассказать они стороннему человеку, которому вздумалось бы полистать блокнот. Но для автора — очень многое. Ведь эти торопливо, впопыхах брошенные два-три слова и есть тот самый толчок, который заставляет бешено работать память и воскрешать тот или иной эпизод в полном его и неповторимом объеме.

Посмотрим же, как преображались эти записи, когда на помощь их автору спешила память. Будут они приводиться далеко не все, но для удобства возьмем их так, как если бы шли они одна за другой.

Итак…

Батарея Савченко

«День 5-го июля — на батарее Савченко. Остался один командир и несколько бойцов… Политотдел. Саша Крупецков и Валя Тихвинский.

Пометки на комсомольских билетах. Тяжело. Ночь. Гудит и трещит, будто рядом.

В ночь с 5-го на 6 июля 1943 г.»

Четвертого июля в политотделе дивизии было совещание. Полковник Денисов вел себя вроде бы обычно: слегка журил, менее чем слегка похваливал немногих счастливцев. «Нагоняя» было явно больше — это «для порядку», как любил говаривать начподив. Особенно доставалось инструктору-информатору капитану Новикову. А мы-то знали, что Денисов его любил. Не обошел он и нас своей «милостью». Дивизионку — не помню, за какую уж там промашку, — обозвал обидными словами «Агентство ГАВАС», намекая, видимо, на то, что где-то и в чем-то мы чуток соврали, — бывало и такое, если учесть, в каких условиях приходилось фронтовому журналисту собирать материал. Под конец совещания приказал всем работникам политотдела отправиться в полки и подразделения. Не уточнил — для чего, но все поняли: назавтра ожидается что-то очень важное. Голос Денисова стал строже, фразы короче. Для нас это был многозначительный знак. Гораздо позже нам стало известно, что уже второго июля из Ставки Верховного Главнокомандования пришла телеграмма, в которой наши войска предупреждались о том, что ожидается немецкое наступление между третьим и шестым июля.

Выйдя из блиндажа начальника политотдела, я решил заглянуть в штаб командующего артиллерией полковника Николая Николаевича Павлова, под началом которого я служил с осени 1941 года. Подвижный, седой, все время встряхивающий контуженным плечом при разговоре, человек до мозга костей военный, Павлов не просто командовал, но делал это с какой-то артистичностью. Был влюблен в артиллерию настолько, что в безумной этой любви могла скрываться и определенная опасность: Павлов готов был, кажется, забыть про все остальные рода войск. Соответственно воспитывал и своих подчиненных, которых называл — всех без исключения — орлами. То были и в самом деле орлы. Одного из них мне и хотелось увидеть в ночь с четвертого на пятое июля.

Голос Павлова, так знакомый мне, на этот раз показался иным — чуть глуше и отрывистее.

В штабе артиллерии я нашел того, кого искал, — Петра Савченко.

Старший лейтенант Петя Савченко, ежели судить только по его внешности, менее всего был похож на орла. Мал ростом, коренаст, с синими-синими, небесными глазами, всегда широко открытыми и приветливыми. Мы с ним познакомились еще в донских степях, под станцией Абганерово, когда наши подразделения стояли рядом. Прославился он там тем, что сбил немецкий самолет в момент его пикирования на батарею из обыкновенной полевой пушки калибра 76 миллиметров. Там же при выходе дивизии из окружения его батарея уничтожила шесть вражеских танков. И о Савченко заговорили.

На его-то батарее я и провел весь день пятого июля. А что это был за день, теперь уже все знают. Почти вся батарея Петра Савченко погибла в поединке с немецкими танками, но враг так и не прошел через ее рубежи. Бой этот впоследствии мною подробно описан в романе «Солдаты». Только фамилию старшего лейтенанта заменил вымышленной. По книге — Петр Гунько. Заменил потому, что по замыслу романа мне нужен был герой, который оставался бы в строю и прошел через все повествование, то есть до конца войны. Это и сделал старший лейтенант Гунько. Но этого не мог сделать старший лейтенант Савченко: вскоре после сражения на Курской дуге Петя погиб в районе Мерефы, под Харьковом. Я и сейчас хорошо помню, как привезли его на маленькую площадь только что освобожденного города на орудийном лафете к свежей могиле, как потом из всех стволов батареи грянули залпы, как, не стесняясь слез, плакали немногие оставшиеся в живых ветераны и новички, знавшие своего командира не более двух-трех недель. Мне почему-то кажется, что на той площади должен стоять памятник моему другу — Петру Савченко.

Поздно вечером вернулся я в редакцию.

Первым ко мне подошел Дубицкий:

— Ну как, ваше величество, жарко было?

Слова были те же, но в них уже не чувствовалось иронического оттенка. Да и голос Дубицкого был необычно мягким. Я ответил:

— Жарко.

— Да, и к нам сюда долетали снаряды. Вон, видишь! — и Дубицкий показал на свежую воронку неподалеку от редакторской землянки. По тому, как он сказал это, я понял: завидует мне Андрей. Помолчав, он проронил со вздохом:

— А Юрки все нету.

Незадолго до рассвета Дубицкий сам отправился на передовую, а я стал писать статью для «Советского богатыря».

Редактор Шуренков, ничего не говоря, сходил в АХЧ и с великим трудом выпросил у капитана Докторовича новую для меня обмундировку. Шофер Лавра Еремин подарил совершенно великолепные сапоги, сшитые из плащ-палатки, они были особым шиком у фронтовиков. Сержант Макогон мужественно сохранил свои сто граммов и торжественно перелил в мою флягу. Наборщик Миша Михайлов подобрал для моей корреспонденции особенно дорогой шрифт, которым мы пользовались в редких случаях.

А мне почему-то не сиделось на месте. Хотелось тотчас же узнать все о своих друзьях — все ли они остались живы после такого страшного дня. Перво-наперво зашел в блиндаж к помощнику по комсомолу Саше Крупецкову — моему верному товарищу еще со времен битвы на Волге, парню на редкость веселому. Когда на моей гимнастерке не было решительно никаких наград, Саша привинтил к ней свой собственный орден Красной Звезды, а Валентин Тихвинский, дивизионный наш фотограф, снял меня с этим орденом.

— Пошлешь карточку родным, — сказал Крупецков.

Я покраснел, но фотографию потом все-таки послал.

Мне и сейчас стыдно, что предстал перед односельчанами с чужим орденом. Правда, позже я признался им в этом. Однако сделать это было уже нетрудно: к тому времени появились и свои награды.

Крупецков был не один в своем блиндаже. Рядом с ним сидел Валентин Тихвинский. Были они очень мрачные. Перебирали молча какие-то документы. Поздоровавшись и освоившись с полумраком, я стал следить за их занятием. Перед Сашей и Валентином лежали десятки новеньких комсомольских билетов, и на каждом — короткая пометка: «Убит». Многие билеты были выданы их недолгим владельцам только вчера, накануне сражения, и почти на всех была заковыристая Сашина подпись. Фотокарточки же были сделаны Валей Тихвинским.

Я присел и молча стал помогать товарищам в горестной их работе.

Там же, в блиндаже Саши Крупецкова, я и сделал очередную короткую запись в своем блокноте.

Пичужка

«За Днепром встретил девушку-связистку. Все зовут ее Пичужка. Надо бы о ней написать в газету.

Ноябрь, 1943 г.»

Залитое солнцем поле полно звуков. Рокот тракторных моторов, резкий стрекот лобогреек, протяжные песни косарей, веселый говор девчат, крики перепелок сливались в один торжественный гимн колхозному труду. Груженные тяжелой янтарной пшеницей грузовики, вздымая клубы горячей пыли, взад и вперед сновали по степным дорогам. Была горячая пора уборки урожая.

Кто бы тогда мог подумать, что через год этот мирный край станет местом жесточайших сражений! Думала ли молодая колхозница Аня Печенежская, что руками, которыми она проворно и ловко вязала снопы, будет так же проворно и ловко среди грохота войны связывать концы оборванного телефонного кабеля, что ей, хрупкой девчонке, придется выносить вся тяготы самой большой, самой страшной и беспощадной войны!

…С запада надвигалась беда. Вскоре она докатилась и до села Новодоновка, что живописно раскинулось на берегу Северского Донца. Начались ужасные дни. Утром, пробегая по улице, Аня увидела на крыше сельского Совета флаг с той безобразной свастикой, похожей на огромного черного паука, которую когда-то рисовали в школе мальчишки, изображая фашиста. Вместо грузовиков с пшеницей по улице мчались черные машины, до отказа наполненные солдатами в плоских касках…