Новый центр - Йохен Шимманг

Элинор, услышав это, покачала головой.

— Если бы я знала!

— Что знала?

— Что они отравились в своей служебной квартире!

— И что было бы тогда?

— Тогда бы я там не поселилась.

И поскольку я смотрел на нее, ничего не понимая, и, подозреваю, выглядел полным идиотом, добавила:

— Господи, ты же еще не был у меня. Служебная квартира Гроша — это ведь теперь моя квартира. И этот диван там еще стоит.

Она снова покачала головой.

Впрочем, она знала о прежних жильцах, когда вселялась туда.

— В конце концов, на этой территории сплошь квартировали мерзкие люди, — говорила она, — мы ведь и пришли сюда, чтобы прогнать отсюда злых духов.

Эта была квартира с отличной планировкой: три большие комнаты, кухня и две ванные комнаты — Элинор восторженно вскрикнула, когда увидела все это в первый раз. Она всегда жила в тесноте, дома у отца и в своей первой отдельной квартире, в этой two roomed apartment on the second floor[53], включая огромную трещину в потолке, и теперь — вот такая квартира!

Все обитатели территории платили за проживание, в зависимости от площади и меблировки, в общий фонд, который находился в ведении комитета четырех — туда, среди прочих, входил Ритц. Ритц вообще вел немалую работу по созданию правил распорядка на территории. Если кто-то платил за свое жилище в фонд уже десять лет, оно переходило в его собственность. Впрочем, этот человек (он или она) должен был и далее регулярно платить взносы в фонд, они шли на частичное покрытие расходов на инфраструктуру. У Элинор Ригби с самого начала не было ни малейших сомнений в том, что фирма, в которой она работает, будет успешно развиваться и что она, при ее способностях, всегда сможет заработать достаточно денег, чтобы позволить себе хорошую квартиру. Поэтому Элинор ни секунды не сомневалась, когда ей предложили эту жемчужину — она действительно так ее называла; а я, поскольку еще не видел ее сам, поверил ей на слово.

Мы сидели за обедом в «Помидоре» и снова заговорили о «деле Кольберга» — так теперь его официально называли.

— Эта Мариэтта на год моложе меня, — сказала Элинор, — и уже преступница международного уровня. Все внимание на нее. А она не бывала, случайно, в их служебной квартире?

— Пару раз точно была, — сказал я. — Но в основном она ведь жила в интернате, а если приезжала домой, то не сюда, а на их частную квартиру.

Частная квартира семьи Грош была в Потсдаме.

— К тому же никто еще не доказал, что она преступница. Пока она признается только в тех фактах, которые доказаны.

— Уже признается. Но ведь дело-то довольно ясное, разве не так?

— Может быть, — согласился я, — но я задаю себе вопрос, почему она завалила Кольберга — или поручила кому-то это сделать, — если они оба мечтали о возвращении прежнего режима. Уж это-то мне кажется бесспорным.

— Возможно, ей не хватало в нем фанатизма. Такое я легко могу себе представить. Если уж она «настоящая фанатичка».

— Она была недостаточно уверена в Кольберге, ты думаешь?

Элинор кивнула.

— Впрочем, знаешь что, причина была совсем в другом.

Она понизила голос, и я склонился к ней, чтобы лучше расслышать. Элинор взяла мои руки в свои и прошептала:

— Я думаю, она не смогла больше ложиться в постель с этим тюфяком. Ты только представь, он как минимум на сорок лет старше ее! Это же противно!

Она отпустила мои руки, откинулась назад и сказала:

— Вам, мужчинам, может быть, это безразлично, но для девушки — ужасно. Короче, в этом смысле я пожалуй даже ее жалею, даже если она чудовище. Она одинока?

— Откуда я знаю? — ответил я. — Я видел ее вблизи в течение двух минут, и все, что она сказала, было: «Я уезжаю, Оливер». И я подал ей руку.

Элинор, улыбнувшись, спросила:

— А сердечко-то у тебя в этот момент забилось быстрее, точно? Она действительно так хороша, как на фотографии? Ты можешь говорить всю правду.

— В реальности она выглядит еще лучше.

— Я это подозревала. Ты сейчас обратно в библиотеку?

— Я могу свободно распоряжаться своим временем.

— А не хочешь посмотреть служебную квартиру майора Гроша?

Она не собиралась дожидаться ответа и попросила счет.

У порога меня встретил смеющийся Будда. Он стоял в прихожей справа от небольшой вешалки, был, похоже, из меди и доставал мне до колена. Сыто и расслабленно улыбался он всякому, кто входил.

— Он у меня уже почти пять лет, — сказала Элинор. — Его бы надо снова надраить, он стал совсем тусклый и во многих местах почернел.

Когда мы прошли дальше, я увидел, что пространство квартиры разделено на два яруса. Об этом Элинор мне не рассказывала. В нижнем ярусе находились две гостиные, кухня и маленькая ванная. Я спросил Элинор, в какой из комнат у нее кабинет.

— Я дома никогда не работаю, — ответила она и продолжила: — Я быстренько сварю кофе, хорошо? А ты пока спокойно осматривайся.

После всего, что она мне рассказала, я ожидал увидеть помещения, сплошь заставленные вещами. Пока она на кухне боролась с кофе-машиной, которая явно не хотела ее слушаться, я стал смотреть вокруг и понял, что ее слова про «настоящий музей» — чистая правда. Честно признаться, такие экспонаты, как у нее, обычно называют хламом, но эта рухлядь не была навалена вокруг, нет, она была выставлена, как в музее, вернее, в галерее. Среди прочего я обнаружил гипсовый бюст Карла Маркса на светлом каменном постаменте, который Элинор откуда-то приволокла. На полке стояло радио, которому можно было дать лет сто, не меньше, сразу воскресившее в памяти слово «радиоприемник». Большая модель автомобиля Citroën Traction 11 CV и столь же внушительная Yamaha Virago. Во второй гостиной на полу лежал гребной винт от корабля, а к стене был прислонен контрабас.

Вещи помельче располагались в двух застекленных витринах: какие-то старые фарфоровые куклы, наверное обладавшие ценностью для коллекционеров, пять экземпляров журнала для фанатов «Beatles Monthly», старое меню из парижского ресторана, фотографии кинозвезд, умерших раньше, чем мы с Элинор родились. Здесь же стоял небольшой письменный стол с бюваром из пластика и бакелитовой настольной лампой.

— Самый ценный экспонат моей коллекции, — гордо сказала Элинор, внося кофе. — Я имею в виду лампу. Она из Франции, 1936 год.

Элинор поставила кофе на белый лакированный журнальный столик, который явно не относился к коллекции и предназначался для выполнения своих прямых функций. Она опустилась в кресло и указала мне место на диване, а когда я на нем удобно устроился, сказала:

— Это он и есть.

— Кто — он?

— Тот самый диван, на котором отравились родители Мариэтты.

Я, вопреки ожиданиям Элинор, не вскочил, но, признаюсь, почувствовал себя вдруг не очень уютно. Мысль о том, что здесь, на этом диване, были найдены мертвыми представитель элиты преступной политической организации и его, как известно, не менее фанатичная жена, была мне неприятна. Грош был идеологом режима, который не только верил во весь этот маразм, но и сам участвовал в его создании: солдатское воспитание с малых лет, смесь экстремально модернистских и реакционных элементов, слепая вера в технику и технологии, идеологическое варево из многих столетий, от Спарты до Муссолини, вплоть до символики: есть сведения, что сдвоенную молнию в качестве эмблемы режима придумал именно он.

Его фотографии и немногочисленные выступления с телеэкрана, которые я видел, обнаруживают человека маленького роста, смесь Мефистофеля с Носферату. Черты его лица с наклонностью к аскезе и почти полное отсутствие волос на голове производили сильное впечатление, но все-таки красоту его дочь унаследовала скорее от матери. На всех фотографиях видна его едва заметная, непреходящая полуулыбка, которая никогда не превращалась в настоящую и которую сдерживал вечно неспокойный, настороженный взгляд серо-голубых глаз. Майор считался серым кардиналом и одновременно — самым категоричным фундаменталистом в правительстве, который всюду, даже среди ближайших соратников, подозревал идеологические отклонения. Это было особенно дико, потому что идеология режима была грязной смесью всего подряд, и каждый мог зачерпнуть оттуда то, что ему больше подходит. Поговаривали, что этот его неизменный полицейский взгляд был причиной того, что он — единственный во всем кабинете — не поднялся до генеральского звания и даже полковником не стал. Ходили слухи, что члены кабинета боялись его, ведь по интеллекту он далеко превосходил их всех.

Но похоже, майор сам чего-то боялся, потому что держал личную охрану, двух здоровых парней, в прошлом — служащих одного частного охранного предприятия, которые из-за своего польского происхождения моментально получили клички Болек и Лёлек[54]. Так или иначе, похоже, они были единственными, кто не испытывал страха перед Грошем, если верить интервью, которое они дали после свержения хунты. На вопрос, как они называли своего шефа между собой, оба ответили: «Дядюшка Тибор».