Особый отдел и тринадцатый опыт - Юрий Брайдер

А тело у неё было и без того мягкое, даже на первый взгляд. Просто не верилось, что, имея на животе, заднице и бедрах такие подушки, можно без помех передвигаться в узеньких вагонных коридорах. Впрочем, вскоре выяснилось, что, несмотря на внушительные габариты, Удалая во всём соответствовала своей фамилии, являясь особой проворной, неунывающей и энергичной.

На жизнь она не жаловалась (да и грех было делать это, имея на себе столько золотых побрякушек), но вскользь упомянула о муже-алкоголике, обитающем в Вырице, и дочке-школьнице, оставшейся на лето в интернате для слабогрудых детей.

От обещаний Кондакова у неё взыграло сердце, что, в свою очередь, заставило ходуном ходить сдобные, полновесные груди, едва прикрытые домашним халатиком. Сашка Цимбаларь в этой ситуации, наверное, поддался бы соблазну, но Кондакова с пути истинного не сманили бы даже знаменитые сладкоголосые сирены, однажды едва не погубившие скитальца Одиссея.

Прихлёбывая английский чай с жасмином, он говорил:

— Конечно, поступили с вами несправедливо. Тут двух мнений быть не может. Как говорится, перегнули палку… Ну ничего, найдём подход к вашему начальству. Надо будет, через самые верха найдём. Но сначала расскажите обстоятельства дела.

— Обыкновенные обстоятельства… За пять минут до отправления, когда уже и провожающие подались из вагонов, подходит ко мне молодой человек и слёзно просит отвезти в Москву письмецо. Предлагает за это сто рублей. Я поупиралась маленько, он ещё сотню добавил. Только ставит условие, чтобы я опустила письмо подальше от Ленинградского вокзала, в крайнем случае на Казанском. Как же, буду я за двести рублей козочкой скакать! Сунула в первый попавшийся ящик. Теперь сама понимаю, что сглупила. Вот и всё… А через день налетела крутая контора. Давай всех подряд допрашивать, даже машинистов. Милка Царёва из соседнего вагона видела, как я письмо брала. Она, скорее всего, и стукнула. Сама, сучка, раньше икру из Астрахани чемоданами возила. Придёт пора, я с ней ещё посчитаюсь.

— Как с вами обращались на допросах? — участливо осведомился Кондаков, в прежние времена и сам не чуравшийся так называемых активных методов следствия.

— Нормально… Без грубостей. — Неприятные воспоминания не очень-то угнетали Удалую. — Минералкой угощали. Пробовали, конечно, запутать, но меня на мякине не проведёшь. Всё, что было, рассказала без утайки.

— Как выглядит молодой человек, передавший вам письмо?

— Я, в общем-то, особо не приглядывалась. Сигнал к отправке ждала… Помню, роста он был высокого, но собой щуплый.

— А лицо, глаза, волосы?

— На голове у него шапочка вязаная была, какие сейчас молодёжь носит, а на лице чёрные очки. Меня про эти приметы десять раз расспрашивали. Даже портрет с моих слов составили.

— Ага, — сказал Кондаков. — Значит, фоторобот уже имеется. Хорошо… А что можете сказать насчёт его голоса? Гундосил, картавил, заикался?

— Нормально говорил. Без всяких дефектов.

— Вы на его выговор внимания не обратили? Какой он: московский, питерский, рязанский?

— Скорее всего, питерский. Вот вы, например, иначе говорите.

— Что вы можете сказать о его одежде?

— Про шапочку вы уже знаете… Кроме того, на нём был свитерок, джинсы и светлая куртка. У нас в тот день холодновато было… А вот обувь не помню.

— Как вы думаете, почему на конверте не осталось отпечатков пальцев?

— Письмо у него в книге лежало, завёрнутое в целлофан. Говорил, когда опускать будете, не прикасайтесь к нему, а просто из пакета вытряхните в почтовый ящик.

— Это вам не показалось подозрительным?

— Как-то в спешке и не подумала. — Испугавшись, что сболтнула лишнее, Удалая ладонью прикрыла рот.

— Ничего, ничего, — успокоил её Кондаков. — Какая книга была в руках молодого человека?

— Большая… Чёрная… Похожая на Библию.

— Ваша подружка Царёва не могла её разглядеть?

— Вряд ли. Она только раз в нашу сторону зыркнула и сразу отвернулась. Сделала вид, что ничего не заметила, шавка поганая.

— Всё это, надо полагать, вы рассказали на предыдущих допросах?

— Ясное дело. Когда тебя два бравых молодца целый день вопросами мурыжат, тут любую мелочь вспомнишь. Даже то, какая ладонь у тебя чесалась и в каком ухе звенело… Уж лучше бы отодрали колхозом, меньше бы мучилась. Ой, извините за грубость! — спохватилась Удалая. — Я за последнее время так изнервничалась, так изнервничалась… Даже сыпь по коже пошла. — Она слегка распахнула халатик, чтобы эту самую сыпь продемонстрировать.

Кондаков едва не расплескал остатки чая, но самообладание сохранил. В джунглях Анголы и горах Афганистана ему случалось попадать и не в такие передряги.

— Самый последний вопрос, — сказал он голосом, не оставлявшим никаких надежд на возможное сближение. — Не припоминается ли вам какое-нибудь обстоятельство, способное пролить свет на личность автора письма, которое вы упустили на предыдущих допросах?

— Если я скажу «да», мне это не повредит? — Удалая понизила голос до шёпота.

— Наоборот. Это лишь укрепит наше доверие к вам и поспособствует вашему восстановлению в прежней должности.

— Было такое обстоятельство, — призналась она. — Я про него только ночью вспомнила, лёжа в постели… Когда этот типчик уже отдал мне письмо и собрался уходить, одна молодая парочка, отъезжавшая в Москву, решила сфотографироваться на фоне вагона. Паренёк мой, правда, успел отвернуться, но в кадр, надо думать, попал.

— А кто фотографировал?

— Да кто-то из провожающих. Их целая толпа на перроне собралась. С цветами, с шампанским. Так орали, что милиционеру пришлось урезонивать.

— Милиционера вы знаете?

— Ну так, шапочно… Володей зовут. Он раньше в сопровождении ездил. Помню, однажды даже подкатывался ко мне.

— В каком он звании?

— Я в этом не разбираюсь. Лычки на погонах. Широкие… Да вы его сразу узнаете! Рожа скуластая, как у монгола.

— Большое спасибо, Раиса Силантьевна, за гостеприимство и откровенность. — Кондаков встал поспешно. — Ваша помощь неоценима. Мы же, со своей стороны, сделаем всё возможное, чтобы реабилитировать вас в глазах коллектива и руководства дороги.

— Главное, руководства! — попросила Удалая. — На коллектив мне наплевать.

— Да-да. Руководства в первую очередь… — согласился Кондаков, отступая к дверям.

— Так, может, остались бы? У меня что-нибудь и покрепче чайка найдётся. — Халатик снова распахнулся, на сей раз как бы сам собой, и на Кондакова в упор уставились две могучие груди, покрытые синими прожилками сосудов, шрамами растяжек, пятнами пигментации, мелкими чирьями и крупными папилломами.

Эти груди предназначались не для любовных утех, а для проламывания крепостных стен и вскармливания львов.

После плодотворной встречи с Раисой Удалой Кондаков оказался, можно сказать, на распутье.

Нужно было сей же час выбирать между тремя вариантами действий. Либо в поисках очевидцев последнего взрыва отправляться на берег Финского залива. Либо, используя прежние связи в областном Управлении ФСБ, разузнать об итогах работы смежников. Либо, с помощью милиционера Володи, попытаться установить личность неизвестного фотографа, вполне возможно, сумевшего запечатлеть подозреваемого на плёнку.

После недолгого раздумья Кондаков выбрал третий вариант. И не потому, что он казался наиболее перспективным. Просто два другие могли подождать.

Пришлось возвращаться на Московский вокзал, что было бы досадно и утомительно во всяком другом российском городе, но только не в Петербурге, где, слава богу, любой случайный маршрут естественным образом превращался в увлекательную экскурсию.

Особенно впечатляли Кондакова петербургские мосты, имевшие со своими московскими собратьями столько же сходства, сколько было его между грозной, таинственной Невой и захудалой, мелкотравчатой Яузой. Строгая аристократическая красота здешних набережных, площадей и проспектов не шла ни в какое сравнение с аляповатой купеческой роскошью Первопрестольной. Золотые купола и шпили освещали Северную Пальмиру даже в самые сумрачные дни, что почему-то никогда не удавалось куда более многочисленным московским церквям.

Если верить поэтам и историкам, вековое проклятие лежало на обоих городах, но даже оно было совершенно разным.

На Москву каинову печать навлекло азиатское коварство, людоедское жестокосердие и патологическое властолюбие собственных правителей, а на Петербург промозглым, чахоточным туманом легли превратно понятые и до неузнаваемости исковерканные чужеземные идеи о примате личности над обществом, у нас, как всегда, обернувшиеся своей противоположностью.

Впрочем, далеко не всё здесь было благополучно, далеко не всё…

И хотя в центральных районах половина зданий стояла в строительных лесах, затянутых зелёной предохранительной сеткой, похожей издали на марлю, предназначенную для ран великана, беспристрастный взгляд постоянно натыкался на отвалившуюся штукатурку фасадов, ржавое железо крыш, загаженные подъезды, раздолбанные мостовые.