Канашкин В. Азъ-Есмь - Неизвестно

...Знаменателен сон, приснившийся Гриневу после встречи с Пугачевым в заснеженной степи. Забывшись в кибитке под пение пурги, молодой «романтический» герой вдруг увидел перед собой ворота родной усадьбы, знакомый двор и огорченную матушку, встретившую его на крыльце словами: «Тише... отец болен при смерти и желает с тобой проститься...» Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего вижу в постели лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что это значит? Это не батюшка. И с какой мне стати просить благословения у мужика?» - «Все равно, Петруша, - отвечала мне матушка, - это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит...»

Видение символическое. Мать, высокое и чистое начало всех начал, велит сыну подойти под благословение мужика. Такое освящение образа «злодея» мало оценить как сюжетный сгусток повести; оно - историческое предощущение, пророчество, смысл которого будет понят лишь с течением времени. Вяземский, Жуковский и другие близкие поэту люди не придали особого значения ни совету матушки, ни настойчивому увещеванию «страшного мужик», адресованному Гриневу: «Не бойсь, подойди...» А в них уже отразилось реальное состояние мысли поэта, целиком обращенной в сторону мужика, шире - в сторону «малого человека», наиболее полно выразившего идею народной жизни.

Размышляя об «Истории русского народа» Н. Полевого, Пушкин писал: «Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения». Эти слова поэта очень точно отразили его собственную практику художника и историка-мыслителя, во многом «угадавшего» народную судьбу и народный характер. В «великой цепи» русских национальных и народных типов пушкинские повествователь («Руслан и Людмила»), Онегин, Татьяна (как нравственный идеал), Пимен, Петр, Пугачев, станционный смотритель, Евгений и Параша стали ее основополагающим звеном. Из этих художественных систем, как «из зерна, из зародыша» (Д.Благой), проросли народные характеры Гоголя и Лермонтова, Герцена и Тургенева, Салтыкова- Щедрина, Островского, Достоевского, Толстого, явившиеся солью земли, главной движущей силой истории.

Гоголь и русская тройка

«Замечательна очень вся жизнь Пугачева. Интересу пропасть! Совершенный роман!» - восторженно сообщил Гоголь в письме к Погодину, познакомившись с пушкинской «Историей Пугачева». Его самого в это время захватил малороссийский вариант Пугачева - Тарас Бульба, благородный защитник и выразитель национальных интересов, народный вождь, воплотивший самобытные черты, свойственные таким историческим деятелям, как Богдан Хмельницкий, Стефан Остраница. Через «Бориса Годунова», «Историю Пугачева», «Капитанскую дочку» Гоголь усвоил пушкинскую историческую концепцию, особо выделив в ней наиболее близкую для себя идею неповторимости народного «лика», своеобразия национального характера. Все, что ни является в истории, - подчеркнул он, - народы, события, - должны быть непременно живы и как бы находиться перед глазами слушателей или читателей, чтобы каждый народ, каждое государство сохраняли свой мир, свои краски; чтобы народ со всеми своими подвигами и влиянием на мир проносился ярко, в таком же точно виде и костюме, в каком был он в минувшие времена. Для того нужно собрать не многие черты, но такие, которые высказывали много, черты самые оригинальные, самые редкие, какие только имел изображаемый народ» (20). Повесть «Тарас Бульба», созданная с учетом пушкинских традиций и «самых оригинальных», «самых редких» народных черт, стала новой ступенью в осмыслении народности и народного характера: в ней в качестве непосредственного героя, определившего развитие сюжета, всю художественную структуру произведения, выступил народ.

Резкими и выразительными штрихами нарисовал Гоголь образ запорожского казачества, «необыкновенного явления русской жизни», которое «вышибло из народной груди огниво бед». Эта странная республика, по словам писателя, была «именно потребностью того века». Здесь каждый казак имел свои «отличительные черты» и в то же время был равным членом всего общества, не знающим «дроби» мелочных житейских расчетов. Собираясь на сход для принятия решения, казаки «все до единого стояли в шапках, потому что приходили не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться как равные между собою». Суровый и непреклонный кошевой на собрании казачьего круга не перечил коллективным намерениям, а поддерживал их: «Я слуга вашей воли. Уж дело известное, и по писанию известно, что глас народа - глас божий». Трудолюбие и «необыкновенный талант в работе» составляли примечательную особенность запорожского уклада: «Кончался поход - воин уходил в луга и пашни, на днепровские перевозы, повил рыбу, пахал землю, торговал, варил пиво и был вольный казак... Не было ремесла, которого бы не знал казак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую и слесарную работу... Все это было ему по плечу».

Выписанные в духе народной героической характерологии, образы «русских витязей на Украйне» выступили носителями той эпической масштабности, которая была обусловлена самой спецификой отразившейся в них эпохи, когда «поднялась вся нация отомстить за посмеяние своих прав». Отважный богатырь Бовдюх, неистребимый Мосий Шило, «доблестные рыцари» Балабан и Попович, самоотверженный Кукубенко, высказавший перед смертью свою заветную мечту: «Пусть же после нас живут еще лучше, чем мы», воплотили в повести наиболее «верные свойства» русского национального характера, «могучую замашку» русской свободолюбивой природы. Грозные мстители за угнетенных и беззаветные поборники идеи русско-украинского единства, эти герои выразили историческую правду времени, извечные чаяния народных низов, жестоко угнетаемых и польской шляхтой, и католическим духовенством, и хищническими слоями евреев-арендаторов, которые, по свидетельству «Истории руссов» (21), применяли на Украине самые изощренные формы эксплуатации. Глубоко осознанно и гуманно историческое движение, охватившее народ в повести, и народные характеры, причастные к этому историческому движению, цельны, мужественны, весомы.

Когда к запорожским казакам прибыли по Днепру на пароме казаки с Украины и рассказали о творимых там зверствах интервентов и их приспешников, запорожцы проявили высокое чувство братской солидарности, мужественную надежность, не знающую искуса раздробленности.

«Стой, стой!» - прервал кошевой, дотоле стоявший, углубивши глаза в землю, как все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования...

Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались все характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар...»

В то время как Гоголь, опираясь на исторические представления народа, усматривал в братстве украинцев и русских единственное условие сохранения казачьей самобытности и воспевал его, официально-охранительная литература исповедовала принцип расчленения, раскола. Ф. Булгарин, например, в романе «Мазепа» развернул псевдоисторический тезис о «вековечной неурядице», будто бы присущей взаимоотношениям русского и украинского народов, и, искажая истину, показал предательство Мазепы как акт народного волеизъявления: «Когда Орлик и несколько приверженцев возгласили «ура» гетману, все войско повторило сей возглас, и когда Мазепа поворотил коня на дорогу к горкам и, воскликнув: «За мной, братцы!» - устремился вскачь к польской границе, - все поскакали за ним» (22).

С антинародными «казачьими сюжетами», подобными булгаринским, выступил и Н. Кукольник, увидевший в «предковых заветах» запорожцев и их патриотических устремлениях сплошное «разбойничье лихоимство» да самостийный «грабительский разгул». «Тогда на просторе, - читаем в романе «Вольный гетман пан Савва» - свободно и безнаказанно разыгрывалось казацкое молодечество. Свои не хуже татар грабили... уводили в плен красавиц; казак с верховий Буга с товарищами гостил (т.е. разбойничал. - В.К.) на берегах чистого Пела, а у него в то же время в гостях пировали степные наездники по-своему. И теперь в Малороссии тяжба в моде, но только на бумаге, а тогда та же вечная тяжба, только на шабельках» (23).

Консервативно-умозрительных представлений о казаках как обособленных «бродягах-добытчиках», все идеалы которых - «в чарке горелки», последовательно придерживался и М. Загоскин. Устами Алексея Бурнаша, одного из персонажей романа «Юрий Милославский», автор так характеризовал запорожцев, живших по принципу «где бы ни воевать, лишь бы воевать»: «Эх, боярин! Захотел ты совести в этих чертях запорожцах; они навряд и бога-то знали, окаянные! Станет запорожский казак помнить добро! Да он, прости господи, родного отца продаст за чарку горелки» (24).