Шар и крест - Гилберт Честертон

– Я не могу оставить тут Эвана.

– Мы свергнем папу и королей,– сказал незнакомец,– стоит ли брать его на такое дело?

Сам не заметив как, Тернбулл оказался в самолете, и они взлетели вверх.

– Мятежники так слабо замахивались,– говорил человек в красном платке,– просто школьники из младших классов, лезущие на старшеклассников!.. Да, вот истинная цена этим цареубийствам и французским революциям. Кто посмел до сих пор замахнуться на учителя?

– Кого вы называете учителем? – спросил Тернбулл с удивлением.

– Сам знаешь,– отвечал странный пришелец, взглянув в гневное небо.

Небо это становилось все ярче и ярче, словно то был не закат, а рассвет; но земля становилась все темнее. Больница и сад казались отсюда смешными и какими-то детскими; но краски их быстро выцветали. Багрянец роз и георгинов стал лиловатой синевою, золото дорожек – темной бронзой. Когда самолет поднялся настолько, что исчезло все, кроме крохотных светящихся точек, рубиновый свет небес неистовствовал кругом, словно море Дионисова напитка. Внизу тускло светились упавшие звезды гаснущего разума, вверху бились знамена свободы и мятежа.

По-видимому, незнакомец умел читать мысли, ибо он сказал именно то, о чем подумал было Тернбулл.

– Правда, как будто все перевернулось? То-то и хорошо здесь, в небе,– все вверх дном! Летишь, летишь вверх к утренней звезде – и вдруг поймешь, что ты на нее падаешь. Ныряешь поглубже в небо – и поймешь, что ты вознесся. Мир только тем и хорош, что в нем нет ни верха, ни низа.

Тернбулл молчал, и он продолжал свою речь:

– В небе и узнаешь мятеж, настоящий мятеж. Все высокое тонет внизу, все большое становится маленьким. На свете есть только одна небесная радость – сомнение.

Тернбулл по-прежнему молчал, и незнакомец спросил его:

– Значит, твой Макиэн тебя обратил?

– Обратил?! – вскричал Тернбулл.– Да почему? Мы с ним знакомы один месяц, и я ничем…

– Христианство – странная штука,– задумчиво сказал незнакомец с раздвоенным подбородком, легко облокачиваясь на руль.– Ты и не заметишь, как размякнешь… собственно, ты и не заметил.

– Я атеист,– сдавленным голосом проговорил Тернбулл.– Я всегда был атеистом. Да побойтесь вы Бога!

– Я не боюсь Его,– сказал незнакомец.

Тернбулл сплюнул в окошко; незнакомец продолжал:

– А жаль, мы очень на тебя рассчитывали… Умны они, гады, особенно такие дураки, как твой Макиэн.

– Да ничего я от него не набрался! – заорал Тернбулл.– Если я так плох, куда вы меня везете?

– Я везу тебя,– отвечал незнакомец,– чтобы показать последний мятеж. Тот самый, о котором ты мечтал, разгуливая вон там и размахивая от ярости руками.

Самолет стал спускаться – резко, словно человек, нырнувший в воду, и Тернбулл увидел внизу слишком хорошо знакомые места. Гнев заката утих, небо потемнело, слабые уличные огни освещали собор св. Павла. Да, собор еще стоял, но крест лежал рядом, на земле.

– Прибыли в самое время,– сказал пилот.– Сбили уже, молодцы! Мятежники все больше люди простые, и для них это – добрый знак.

– Конечно,– сказал Тернбулл без особого пыла.

– Я думал,– сказал незнакомец,– тебе приятно видеть, что молитва твоя исполнилась. Прости, конечно, за такое слово.

– Ладно, чего уж там! – отвечал Тернбулл. Самолет поднимался снова, и теперь внизу что-то ярко сверкало. Ладгэйт-хилл изменился мало, если не считать креста, но другие районы кишели людьми. Когда же Тернбулл с птичьего полета увидел почти весь Лондон, опьяняющий дух мятежа ударил ему в голову.

– Неужели восстал весь народ? – спросил он, едва дыша.– Неужели все бедные за нас?

Незнакомец пожал плечами.

– Сознательные, конечно,– сказал он.– Были кой-какие предместья… да вот, над одним мы пролетаем.

Тернбулл. посмотрел туда и увидел яркий свет. Тихие кварталы предместья пылали, словно прерия, охваченные пожаром.

– Что с ними поделаешь, трущобы…– сказал незнакомец.– Понимаешь, эти людишки слишком измотаны и слабы для мятежа. Мешали нам.

– И вы их сжигаете? – проговорил Тернбулл.

– Просто как, а? – усмехнулся незнакомец.– Только подумать, сколько было хлопот и разговоров, как помочь этим… бедным. А на что они сдались? На что они будущему? Вместо них придут новые, счастливые поколения.

– Разрешите мне сказать,– не сразу выговорил Тернбулл,– что это мне не нравится.

– Разреши и мне,– усмехнулся незнакомец,– сказать, что мне не нравится мистер Эван Макиэн.

Тонкий душою скептик почему-то не обиделся, даже не ответил – он мучительно думал о чем-то, пока не произнес:

– Нет. Мне кажется, не друг мой заразил меня такими взглядами. Мне кажется, я и раньше сказал бы то же самое. У этих людей есть свои права.

– Права! – неописуемым голосом повторил незнакомец.– Ах, права! А может быть, и души?

– У них есть жизнь,– серьезно отвечал Тернбулл,– с меня и этого хватит. Мне казалось, вы признаете жизнь священной.

– Еще бы! – в каком-то восторге воскликнул его собеседник.– Жизнь священна, отдельные жизни – ни в коей мере! Мы именно улучшаем жизнь, уничтожая слабых. Можешь ли ты, свободомыслящий, отыскать здесь ошибку?

– Да,– отвечал Тернбулл.

– Ах, какая непоследовательность! – усмехнулся пришелец.– Ты же одобрял тираноубийство. Что ж это – отнимать жизнь у того, кто умеет ею пользоваться, и жалеть всякую страждущую шваль?

Тернбулл неспешно поднялся; он был очень бледен. Незнакомец тем временем кричал:

– Да на этом самом месте поставят золотые статуи здоровых и счастливых людей! Ты подумай, прежде тут рисовал на мостовой пьяный художник, которому жизнь не в радость, а мы…

Не опускаясь на сиденье, Тернбулл проговорил:

– Нельзя ли нам спуститься на землю? Я хочу выйти.

– То есть как это выйти? – крикнул незнакомец.– Ты будешь вождем, ты у меня,..

– Спасибо,– так же медленно, словно мучаясь, отвечал Тернбулл.– Мне нечего делать у вас.

– Куда ж тебя тянет, в монастырь? – ухмыльнулся незнакомец.– К Макиэну и его умильным мадоннам?

– Меня тянет в сумасшедший дом,– четко отвечал редактор.– Туда, откуда вы меня взяли.

– Зачем? – спросил незнакомец.

– Соскучился по приличным людям.

Незнакомец долго и насмешливо глядел на него (одна издевка отражала другую в его взоре, словно там была целая система поставленных друг против друга зеркал), потом спросил прямо:

– Ты думаешь, что я – дьявол?

– Да,– ответил Тернбулл.– Я думаю, что дьявола нет. Нет и вас, вы мне снитесь. И вы, и ваш самолет, и ваш мятеж – только страшный сон. Я верю в это и умру за свою веру, как святая Екатерина, ибо спрыгну и проснусь живым.

И он нырнул в небо, как ныряют в море. Звезды и планеты взметнулись перевернутым фейерверком, но сердце его наполнилось радостью. Он не знал, чему радуется; он почти не помнил слов Эвана о разнице между Христом и сатаной, когда сам, по собственной воле, падал вниз.

Очнувшись, он понял, что, опершись на локоть, лежит на больничном газоне, и пурпур заката еще не угас над ним.

Часть пятая

Глава ХVII

ИДИОТ

Эван Макиэн стоял неподалеку и молча смотрел на него. Тернбулл не смел спросить его, не упал ли он сам с неба, а Макиэн ничего не сказал. Они подошли друг к другу – лица у них были совсем одинаковые – и впервые за все это время пожали друг другу руки.

Словно то был сигнал, из дома немедленно выскочил доктор и побежал прямо к ним.

– Вот вы где! – кричал он.– Заходите, вы мне нужны!

Они вошли в его сверкающий кабинет. Опустившись во вращающееся кресло, он обернулся к ним и впервые посмотрел на них без улыбки.

– Буду говорить прямо,– начал он.– Как вы прекрасно знаете, мы делаем для каждого, что можем. Сам главный врач решил, что ваши заболевания требуют особых методов и… э– э… более простых условий.

– Если ваш главный врач так решил,– произнес Макиэн,– пусть он нам и скажет. Вам я не верю. Вы – человек слабоумный. Мы хотим видеть вашего начальника.

– Это невозможно,– отвечал доктор Квейл.

– Послушайте,– сказал Макиэн,– мы с ним сумасшедшие. Если мы вас убьем, нам ничего не будет.

– Вполне согласен,– прибавил Тернбулл.

Доктор Квейл издал слабый смешок.

– Ну, что вы! – проговорил он.– Пожалуйста, идите, если вам так приспичило…– И выбежал из кабинета, а оба шотландца побежали за ним. Когда он постучал в самую обычную дверь и оттуда послышалось «Прошу!», у Макиэна упало сердце, но нетерпеливый Тернбулл ворвался в комнату.

Там было прибрано и красиво, стены скрывались за рядами медицинских книг, а в дальнем конце стоял большой стол, и на нем горела лампа. Света было достаточно, чтобы различить стройного холеного человека в белом халате. Седая его голова низко склонилась над бумагами. Он поднял взор на мгновение, свет упал на его очки, и посетители увидели длинное лицо, которое можно было бы назвать породистым, если бы раздвоенный подбородок не придавал ему сходства с актером. Лицо мелькнуло лишь на миг, потом седая голова снова склонилась, и человек за столом сказал не глядя: