Железный волк - Сергей Булыга

— Ходок из Киева. К тебе.

Вышел отец. Сидит ходок, в снегу весь, шапка на глаза надвинута. Отец спросил:

— Ты чей?

— Ничей, — тихо ответил ходок. — А это вот тебе. — И подает что–то в платке завернутое, шнурком надежно перевязанное. Отец как развязал да развернул… И уронил! Стоит ни жив ни мертв. Ходок вскочил, поднял, опять в руки подал. Глянул отец…

Он! Сам он, Брячислав, на него смотрит! Пластинка гладкая, блестящая, а в ней, словно в воде, все отражается! Отец и так, и эдак повернул ее, глаз не отводя, спросил:

— Он передал? Зачем?

— Нет, — говорит ходок, — не он. Ему это неведомо. Она.

Она! Смотрел отец, смотрел… Спросил:

— Ну а она… зачем?

Ходок губами пожевал, сказал:

— Пусть все уйдут.

Ушли. Тогда ходок спросил:

— Живым отпустишь?

— Да!

— Тогда… Смотри сам на себя. И смейся!

Вздрогнул отец, пластинку чуть не выронил. Ходок к

двери пошел. На пороге оглянулся, сказал:

— Сам только и смотри. Ибо другим видеть тебя противно! — И в дверь. И вниз по лестнице, бегом. Во двор. Псы забрехали, кинулись на него…

Ушел ходок. Отец велел его не трогать.

А та пластинка — зеркало, ее так называют, — в огне вся скрючилась, померкла. Ее потом вместе с золой и выгребли, во двор снесли, за угол. К утру запорошило ее снегом.

А боль только еще сильнее стала! Не спал отец, не ел, к Илье ходил, поклоны бил, смирял себя… А бабушка смеялась, говорила:

— Напрасно убиваешься. Илья твой — не Перун, гремит, да не о том. И кто, скажи, под крышей молится? Под крышей света нет. И дух туда нейдет. А коли так, о чем и просить его.

Сгорел потом Илья, как на грех, от молнии. Бабушка уже ничего не видела, ее к тому времени сожгли — по древнему обычаю, в ладье. Но той зимой церковь Ильи еще стояла, и бабушка была жива. И еще кричала:

— Не сын ты мне! Слизняк! За чей подол цепляешься?! Вон! Вон!

Он и ушел. Собрался ночью с малою дружиной, погрузились на сани — и по льду.

— Гей! Гей!

Потом с дороги был гонец: не жди, ушел варяжить.

А как ушел, так и пропал. И слух пополз. Весной дядя прислал гонцов к племяннику с дарами. Мол, не знал, что нет его на Полтеске, узнал — опечалился. Бабушка в сердцах ему сказала: «Ты бы своих смотрел, как бы свои не разбежались». И — словно отрезало. Забыли, успокоились. Сидят братья в Плескове, Чернигове да Киеве, невестка — в Полтеске. Мир на Руси. На ляхов братья ходят, в Степь. А Брячислава нет да нет. Год, два прошло…

Является! И не один. Жену привез. Сказал, что королевна.

— Как звать? — спросила бабушка.

— Как назовем, так и будет, — отец ответил.

— Как это так?

— А так!

И больше — ни словечка. Владыку крикнули. Сошли к Илье. Крестили, Анной нарекли. И тотчас обвенчался с ней отец. А как она прежде звалась, и где прежде жила, и кем была, и впрямь ли королевна, о том отец не говорил, ни сама она, ни дружина. Да и вернулось–то из той дружины лишь семеро, и привез добра с собою Брячислав всего один сундук — и тот с ее нарядами. Наряды — так себе, невзрачные, и сама она — худая да глазастая, пугливая. Молчит. Сказала на венчанье «да» — и вновь молчит…

Невзлюбила ее бабушка! Бывало, сядет в своей белой соболиной шубе, смотрит на мать и говорит что ни попадя. А мать только виновато улыбается. А потом встанет, поклонится в пояс и уйдет. Уйдет, как уплывет, легко, неслышно. И плачет до утра — и тоже тихо, чтобы никто не слышал. И еще заметили: в грозу она к окну не подходила, кто бы и как бы ее ни подзывал. А кто она, откуда, не говорит. Отец, коль спросят, отвечал:

— Жена она моя! Довольно ли?

Довольно. И только Кологрив однажды приоткрыл тайну:

— Не королевна, а княжна. С Руяна–острова. Сам брал! — А после отпирался Кологрив, бил себя в грудь, кричал: — Пьян был, не помню, что молол! Пьян! Пьян!

Но бабушка не поверила. Сказала:

— Вот ведь как! А я сразу почуяла. Тиха, овцой прикинулась. Разбойничье отродье!

Отродье или нет, разбойничье или нет — ты на Руяне не был, князь, не видел ее сам и потому и судить не станешь. А что иные о Руяне говорят, так море–то вокруг Варяжское, а не Славянское, как некогда. И отходим мы, отходим, все на восток да на восток вдоль берега, и все привычней нам именовать Руяну — Рюгеном, Следж — Шлезвигом, Древину — Голыптейном, Гам — Гамбургом, Згожелец — Бранденбургом. И только Бремен Бременом остался, а Буковец переименован в Любек. Вот и кричат они: мол–де, сидят в земле вендов разбойники да нехристи, кумирам поклоняются…

Но бабушке–то что с того, что нехристи? А невзлюбила, и все, и никогда не подобрела. Мать понесла, родила первенца, назвали Ратибором, в крещенье — Иоанн. Брат, говорят, родился белолицым и плакал жалобно, ручки тянул, а бабушка к нему не подошла. Брат рос, бабушка его не признавала. Велела не пускать к себе, и слуги выполняли ее наказ. Отец, как будто не его дело, молчал. Охотился, воевал литву, ятвягов да латгалов. В Киев звали — не ходил. Дары обратно отсылал. И так прошло еще три года. И как–то раз…

Брат прибежал к отцу, плачет, кричит что–то про бабушку, а что — непонятно. Вышел отец, спустился вниз. А во дворе — обоз. Бабушка стоит в своей богатой соболиной шубе.

— Да что ты задумала? — спрашивает отец.

— А ничего. Всему свой срок. И всем. И мне мой срок пришел.

Сказала бабушка и улыбнулась грустно. И снег вдет и тает на ее щеках. И — тихо так, и вроде ничего не происходит, только оторопь берет. Дух заняло!

— Да, срок, — чуть слышно повторила. — Взрастила я тебя, женила…

— Мать!

— Помолчи! Женила — и женила. — Брови свела, губы поджала. Стоит, высокая, сухая, волосы как смоль из–под платка, а снег на них — словно седина… — Женила. И внука дождалась. Наследника!

— Ты…

— Да! Наследника! Не этого попервыша слюнтявого, а настоящего. Ни ты о нем еще не знаешь, ни она. А он будет настоящим князем. Князь всем князьям, уж я–то чую! А посему прощаю ее, жену твою, — уважила. Теперь ей носить, держи! — И шубу из белых соболей снимает, подает.

— Я… Мы… — Отец не знает, что и сказать.

— Молчи! Бери! Она — твой господин. А я… Не мной придумано: коль баба на сносях, ей должно потакать. Чего ей больше всего хочется? То и делаю, ухожу. Прощай!

И съехала. И почитай, целый год жила за стенами, по–над Двиной, в летних хоромах. Тихо жила, в город не являлась. Не принимала никого.

Мать сразу ожила, повеселела. Ходила в белой соболиной шубе.

Покруглела, разрумянилась. Брат говорил, стала она красивей всех. И всех добрей. И Кологрив рассказывал, что на Руяне–острове ее любили все, король дочь свою не хотел отдавать.

— Нет! — он сказал отцу. — И не проси. Она — мой оберег, так Святовит говорил.