Железный волк - Сергей Булыга

Долго молчали. Потом HQHa вдруг сказал:

— Знак на тебе, Всеслав, а ты молчишь. Не о том говоришь, — не то. Что пусто на душе, что утешения взалкал… Ты не затем пришел. Ведь так? — Смотрит пристально. Глаз почти не видно. И что в них, в тех глазах?!

— Да! Не то! А что бы ты хотел?

— А то, что ты скрываешь, носишь в себе. И не кричи, князь, я не глухой. Кто я тебе, Неклюд, чтоб голос повышать?!

— А что Неклюд?

— А то! Хоть речь и не о нем!

Смех, смех! Иона распалился! Дрыг–дрыг ручонками, сопит, главой трясет.

— Клобук слетит!

— Молчи!

— Молчу, молчу!

— Князь, не юродствуй! Смерть за тобой стоит, а ты!..

Махнул рукой Иона, отвернулся. Осерчал…

— А что Неклюд? — Князь помолчал. — Так, значит, надо было. Что, донесли уже?.. Иона!

Владыка тяжело вздохнул.

— Не знаю я о нем. Не знаю! Только… люди говорят… если один гонец подался к Ярополчичам, то второй — к Великому. А это — грех. А кого смерть застанет во грехе…

Князь улыбнулся и сказал:

— Ну, если только в этом дело, то не печалься за меня. Я семь десятков лет живу в грехе, все о себе да о себе, а тут, может, впервой да о других… Ну а зачем тебе это, Иона? Мирское дело — тлен. И сам я весь мирской.

— Зачем тогда пришел?

— Опять же за мирским. Дай мне благословение. При всех.

— Как?

— На крыльце. И я сразу уеду. Да, это суета, я знаю. Но разве по–иному им докажешь? Пусть видят: я не тень, я жив, я князь! — Он встал, спросил: — Ну, что молчишь?

Иона не ответил. Смотрел, смотрел… Потом тихо сказал:

— Я знаю, ты не веруешь. И знаю: ты умрешь. Скоро умрешь. Очень скоро. И ты об этом тоже знаешь. Нет, я не об исповеди. Не хочешь, уноси с собой. Но, князь!.. Всеслав! Ведь ты как перст один. Всю жизнь… Сядь, я прошу.

— Зачем?

— Поговорим.

— О чем? О вечном не хочу, и прежде это не любил, а нынче… срам один, лукавство. А о мирском… Так от мирского ты всегда бежал. Но, может, ты и прав, ты ведь не варяжский поп. Это у них — клейми да наставляй, глаголом жги. А вы… вы помните: любая власть исходит от Него, добро прими как милость, зло — как наказание. Терпи, ибо земная жизнь — лишь краткий миг перед жизнью небесной. А сами мы… — И сбился, замолчал. Ну вот, опять, как перед Ставром! И не о том ведь, не о том! Пади, Всеслав, скажи!..

Нет, не сказал. Вымученно улыбнулся и спросил:

— Так?

— Так. — Иона кивнул.

— Вот и ответ тебе. Пойдем?

— Пойдем, пойдем. А не страшно?

— Чего?

— Всего. Не гложет? Гложет ведь! Жить столько лет! А помираешь псом. Ни сыновей, ни внуков, ни бояр, ни слуг даже… Один Игнат и тот… Ему просто податься некуда! Да и боится, уйдет — прибьешь его, вот и сидит…

— Что?!

— То, что слышал. И не боюсь тебя, еще не то скажу! Стефана задушили, так и меня души…

— Иона! — Князь побагровел. — Стефан–то здесь при чем? И задушил его холоп. Его холоп! А почему, и по сей день никто не знает!

— Как же не знают… — Остыл Иона, вновь замкнулся. Сидит как сыч, молчит.

И князь сказал:

— Стефан! Был бы жив Стефан, может, и по сей день владел бы я Киевом! А ты: «Стефан! Стефан!» Пойдем.

Иона встал, пошли. Вверх, вверх по лесенке. На свет, к весне…

А то было зимой, в лютый мороз. Стефан, владыка новгородский, собрался в Киев–град. Вече роптало. Кричал народ: «Кто в Киеве? Изгой! Его отец нас жег, и он нас жег, колокола срывал, а мы теперь к нему с поклоном? Нет! Владыка, не ходи!» Не послушался, пошел. И не пришел. Его, как говорили, холоп задушил. Холоп, полочанин. А коли так…

Ложь это все! Ложь, ложь! А был бы жив Стефан…

Взошли, прошли через светлицу, через сени, на крыльцо. Уже смеркалось. Митяй держал коня. Тишина. Никого. Никто не смотрит…

И не надо! Всеслав встал на одно колено и, опустив голову, тихо сказал:

— Благослови!

— На что?

Всеслав молчал.

— На что, сын мой?

На что?! Пресвятый Боже! Жив я, но словно убиенный, во мраке я, во рву, в бескрайней бездне! Тяжела мне ярость Твоя, кара Твоя. Но не ропщу я, Господи, а всем сердцем своим славлю имя Твое и преклоняюсь перед храмом Твоим. И если я…

— Встань, князь!

Он встрепенулся, но не встал. Тогда Иона тронул его за плечо:

— Встань, князь, встань!

Он встал. Иона осенил его крестом, размашисто, сказал:

— Иди. Христос с тобой.

Пошел. Сел на коня. Махнул рукой. Зацокали копыта…

3

Вернулся, разделся. Ходил по гриднице, снимал нагар с лучины. Игнат принес поесть. Давился, ел через силу. Вина спросил. Игнат не дал. Сказал:

— Нельзя. Три дня еще нельзя, а то обратно скрутит.

Ну и скрутит! Скрутило бы да и держало до среды.

Но промолчал и больше не просил. Приказал:

— Уйди пока. Я позову.

Игнат ушел. А он сидел. Уже полвека так сидит, нет, даже больше. Один сидит, владыка прав, один как перст. Жена была, умерла, грех на нем. Сыновья все разошлись — и это его грех. И Полтеск–град хоть не ушел, да оградился… Да! Все Детинцем оградились. Ров, стены, частокол, ворота на запоре, и сторожат, но не тебя — их от тебя. Зверь, волколак, со всех сторон обложенный, брать не решаются, но ждут, когда же сам ты околеешь. И околеешь, да, вот только придут послы, ты с ними сговоришься, потом, собрав сыновей, разделишь между ними отчину. И сядешь — так же за столом, и будешь ждать. Среда придет, среда — Иудин день, в среду Иуда предал и получил за то…

Князь снова заходил по гриднице. Ведь тридцать сиклей, говорят, были тогда большие деньги. Иуда мог бы купить дом, кусок земли, рабов… А взял и удавился. Выходит, понимал, что смерть ему во благо. А тут… Ведь не Иуда я, а смерть нейдет! И не придет, как ни зови. Князь схватил нож…

Смотри, Всеслав! Медведь тебя не взял, толпа не тронула, жить надо до среды. И даже нож… Он, что ли, тоже не убьет? Ну так ударь! Ну! Ну!..

Нет, выпал нож. Качнулся раз–другой и замер на столе. Лежал поблескивал, хороший, длинный нож, насквозь пройдет. Но ты ведь заговорен! Тебе еще пять дней отпущено, ну, попробуй, бери да бей. Чего робеть?.. Не веришь, значит! И цепляешься. Как все ты, князь, как все. И не гордись, и не ропщи. Может, вообще не было Ее, только сон приснился, видение^ А то, что оберег исчез, так, наверное, сам и сорвал его во сне да уронил где–то. Встань, сходи, пошци. Найдешь — и успокоишься. И будешь жить, не зная, сколько тебе отпущено. А руку на себя поднять — это великий грех, ты ж не Иуда, князь!

Остановился князь. Стоял, не двигался. Не срок еще, не срок. Придут послы от Мономаха, ты примешь их и скажешь им…

Молчок, молчок! Не думай даже, князь! Что скажешь, то и скажешь. А то вон как Неклюд — еще отъехать не успел, а все уже болтают. А здесь — дела великие! Не оплошать бы только, не довериться. Брат Мономах хитер, весь в деда своего был. Тот дед, когда впервой тебя встречал как князя, так слаще меда был, мягче паволоки, а после, говорят, сказал: «Волчонок! Да ничего, волк на цепи свдел, и этого приручим!» Приручил?! Князь засмеялся…